Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
— Проходи, старик, — сказал он с нескрываемым удивлением.
Мухин прошел на кухню; здесь произошел короткий, но все поставивший на свои места разговор.
— Значит, Павлин ничего не смог сделать?
— Не та, милый, обстановка. Павлин больше не работает.
— Что, не работает?
— Видишь ли, — неопределенно сказал Лебеденко, — сейчас я поставлю кофе, ты с дороги, проголодался… Да вот кофейник куда-то жинка засунула. Понимаешь, у Катюши выходной, а жена с дочкой на даче, один и воркую, по-холостяцки. Ну куда она задевала кофейник?
Мухин без удовольствия выпил.
— Ну, ты мне растолкуй. Я запутался.
Лебеденко тоже выпил, брезгливо поморщился!
— Длинная история…
Помолчал. Взял ломтик лимона, причмокнул и с большим аппетитом засунул его в рот.
— История, в общем, простая. — Лебеденко усмехнулся. — Взяли метлу и, конечно, без всякой жалости вымели, как сор… И вот теперь наш уважаемый Павлин поехал в Сибирь. Холодно ему там будет, браток, холодно, — с издевкой добавил он. — Давно знаю его. Изнежился малый. Привык к креслу мягкому, к секретаршам, к персональной машине, к почестям всяким. А там надо пешочком, самому. Это и не всякий выдержит. Самолюбие уязвлено крепко, знаю. С его самолюбием снова не подняться. Конечно, жаль: когда надо — поедешь, попросишь — сделает без промедления… А у вас с персональными не покончено? Мы отказываемся. Кажется, можно будет купить по сходной цене; жинка бастует. Без машины ни в какую!.. Вот так, старик.
— М-да. — Мухин выпил еще рюмку. — И за печку не ручайся: разваливается.
— Дело рук человеческих распадчиво, — подтвердил ту же мысль Лебеденко. — Но ты не горюй, куда-нибудь приткнемся.
— М-да… куда-нибудь? — И Мухин выпил еще рюмку, — В сельхозснаб? Управляющим сельхозснабом, и то, пожалуй, против будут. В общем, всю эту историю, как говорится, заруби, Мухин, себе на носу.
Мухину больше не хотелось оставаться у Лебеденко.
В такси он уже не размышлял — рисовалась одна картина мрачнее другой, и опять все то же, то же…
— Вы показали направление, а не сказали, куда, — сочувственно сказал шофер.
— Вези в «Гранд-отель».
75
Дня два дул жесткий ветер со снегом; говорили, что снег этот еще сойдет.
В бригаде шла напряженная и тревожная работа. Андрей Петров не уходил с буровой и лишь вырвется на часок, сейчас же в культбудку на койку, прикорнет там — и снова к скважине. Галимов простыл и ходил с завязанным горлом. Андрей Петров пробовал его отправить в город, но тот упрямо отмахивался:
— А, оставь… там я в постель слягу. А здесь, даю слово, как рукой снимет.
Переходный период от осени к зиме всегда тяжело отражался на буровиках. Мучили сквозняки; раздражала переменчивость погоды: то к вечеру отпустит — туман, дождь заморосит, то к утру ударит мороз — брезентовые куртки превращаются в ледяные корки, коробятся; а днем ветер со свистом, — как здесь не простыть!
Неожиданно потеплело. Разбухла, размякла земля: сплошная
— Теперь ударит мороз — держись! — Нехайморока скребком очищал резиновые сапоги. — И до чего приятная погодка, одно удовольствие!
— И до чего у тебя, Костька, язык развинтился, — заметил Галимов, — никому покоя нет.
Нехайморока смутился и, недолго помолчав, с горечью бросил:
— Ну что за мертвое царство! Никто слова не проронит. Так и разговаривать разучишься.
— Молчат, значит, работают, — успокоил Равхат. — Вгрызлись ребята в землю, вот и нет места для разговорчиков. Всем уйти хочется скорее отсюда. По горло сыты.
Вечером из города приехал на вахтенной Герман. Новостью, которую он привез, была газета. Его окружили, толкаясь, возбужденные и удивленные неожиданностью. На первой странице в правом углу большой снимок: «Передовая бригада Андрея Петрова в тяжелых условиях выполнила месячную проходку на сто восемьдесят процентов».
Все смотрели на снимок, на маленькие кружочки — лица, в которых узнавали себя.
— Андрей Петров хорошо вышел и сидит, как патриарх.
— Нехайморока пригорюнился, сейчас заплачет.
Газета ходила по рукам. Потом ее спрятали в столик, под замок, до Андрея Петрова. Он по делам ушел на соседнюю буровую. Пришел, посмотрел газету:
— М-да. — И, прищурив глаза, с сердцем сказал: — Жаль, Тюльки-то нет с нами.
Все понимали Андрея Петрова: да, жаль.
Отогревшись возле времянки, подобрели. Теперь никто не сердился: появились смешки — заквакали, как образно выразился Нехайморока, не иначе, как к весне.
Теплее стало на буровой.
От телефона хоть не отходи — с буровых, из города, знакомые и незнакомые голоса: «Известия» читали, видели? Здорово! Теперь вам по персональной машине, не меньше! А може, Андрею Петрову героя?»
— А може, кому и ленинскую, — не унимался Нехайморока. — Бурение на воде до проекта, так, что ль, Равхат?
— А ты не трепись, Костька, — серьезно заметил Равхат. — Люди подумают — болтун. Рабочему человеку надо больше делать, чем говорить.
Ездил Равхат в отпуск, в свою родную деревню, там и женился. Ожидал сына. Ребята шутили: мол, погоди, дочкой обернется.
Упрямо Равхат хотел сына. Разговоры забылись, а время пришло. Встретил Равхат в городе односельчанина, кривого, что жил за речкой, тот ему и выпалил: родился.
Обрадовался Равхат, за плечи схватил:
— Мальчик?
— Мальчик! — не задумываясь, ответил тот.
В бригаде новоиспеченного отца поздравляли. Молва по буровым пошла — у Галимова сын, крапинка в крапинку Равхатик, даже родинка точь-в-точь на том же месте.
Кто-то предложил сфотографировать отца и послать в «Известия»: мол, бригада во всех направлениях планы выполняет.
Посмеялся Галимов над смехотворными затеями — чего в шутку не превратят — и написал жене домой просьбу назвать мальчишку Равхатом.