Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
Бедняков поздоровался. Чапай молчал, не подавая руки. Переносица его была насуплена, широкое одутловатое лицо неприступно-грозным. Постояв так в молчании с минуту, Чапай вдруг разразился бранью.
— Кто разрешил? — отечное лицо стало багрово-красным. — Я спрашиваю — кто разрешил?
Ошарашенный Бедняков молчал.
— Я тебя спрашиваю?
— Василий Иванович, так это же для колхоза сподручнее, — наконец собрался с духом Бедняков.
— Ты знаешь, что нераздельная уборка запрещена.
— Знаю.
— Запрещена — и все, — отрезал председатель. — Ни ты, ни я в этом не хозяева.
— Василий Иванович, пшеница на корню гибнет… Ведь нашими руками все это возделывалось… Гибнет пшеничка!
Бедняков умоляюще смотрел на председателя.
По доброй наивности ему еще казалось, что Чапай шутит и что если его убедить, то все будет в порядке. А настойчивость комбайнера только злила Чернышева.
— Ты мне морали не читай, — грозно сказал Чапай. — Выполняй, что тебе сказал председатель. Видишь, жара…
— Ну как же так, Василий Иванович?
— Не твое дело, — грубо оборвал Чернышев. — Я здесь лицо государственное, ответственное; если не будешь подчиняться — отстраню и поставлю другого, а с тебя вычту за прогул…
Чапай круто повернулся и пошел по скошенному жнивью к своей «Волге». Хлопнула дверца. Зарычал мотор, сразу набирая силу. Машина дернулась и весело запела, выезжая на дорогу.
Николай Степанович стоял все на том же месте — потрясенный и обескураженный. Длинные граблистые руки повисли, как плети. Понемногу, однако, нарождался в нем гнев, вытесняя все прочие чувства, и еще не скрылась машина, как этот гнев уже целиком завладел обычно тихим и кротким человеком.
28
Русаков заехал в правление — председателя не было; поехал к нему домой, но и дома Чернышева не оказалось. Сергей направился на стан.
И вдруг на выезде из села увидел председателя. Две машины, резко затормозив, стояли одна против другой, стояли как два столкнувшихся неприятеля.
Чернышев и Русаков вышли из машин и, не сговариваясь, прошли к омету, — вероятно, для того, чтобы не слушали шоферы.
— Зачем вы отстранили Беднякова? — с места в карьер взволнованно опросил Русаков.
— Затем! — отчеканил председатель. — Если каждый комбайнер власть будет иметь, на кой черт председатель! Кто я здесь?
— Председатель и колхозник. Но Бедняков тоже колхозник! А указания ему дал агроном.
— А если я председатель, почему командуешь без меня? Кто дал право косить напропалую? Ведь я тебе говорил: без Волнова не сметь. Где его указания? Нет таких указаний… Есть категорическое запрещение. Ясно теперь?
Чернышев наступил сапогом на палку, она хрустнула, разлетелась на две половинки, он поддел
— Вы что, лишь по указаниям живете? — Русаков еле сдерживал себя. — В жизни совсем другое происходит, понимаете ли вы это, товарищ председатель?
— Стружку-то, дурная голова, с меня снимать будут! Все мы, как и раньше, ходим под Волновым! Время другое… Я десять лет председатель, а ты без году неделя шишка! Ты за меня будешь сдавать кондиционное зерно, ты, что ль?
— Трусите? А еще Чапаем зоветесь! — вскипел Русаков.
Оба стояли грудь против груди, полные гнева и желания как-нибудь крепче досадить друг другу. Сергей невольно вспомнил, как в годы студенчества, приехав в родное село на практику, однажды долго — по делу — торчал в шумном, накуренном правлении, набитом до отказа людьми. Чернышев тогда был уже известным в округе председателем, и колхозники побаивались его — знали норов.
Полчаса агроном-практикант выпрашивал у Чернышева бороны для второй бригады. Председатель сидел в величественной позе, задумчивый и грозный, облокотясь на руку и не обращая никакого внимания на посланца из бригады.
Поза председателя раздражала Русакова, глухота к его просьбе бесила. Он и сам не помнит, как это получилось, только вдруг на всю комнату насмешливо-звонким голосом сказал:
— Тише, товарищи, Чапай думает…
Сразу стало тихо. И вдруг хохот потряс стены правления.
Чернышев встал тогда и, как будто это его не касалось, сказал в сторону Русакова:
— Пусть сам агроном приедет. С молокососами я не разговариваю.
Чернышев не был злопамятен — выходка Русакова со временем забылась…
— Помните, как зимой из-под снега доставали пшеницу, молотили ее комбайном и это зерно сдавали за кондиционное… — стараясь быть спокойным, заговорил Русаков. — А теперь вы говорите о кондиционном зерне! Мы с вами уже обсуждали…
— Не уговаривай, я тебе не мальчишка, — остановил Сергея Чернышев. — Не разрешаю — и баста! Переворачивайте валки, сушите. А погода — она изменчива. Сегодня дождь, завтра солнце. Прогноз хороший. Рисковать я не хочу. Вы жизнь по учебникам познавали, а я на собственной шкуре.
Русаков нагнулся за соломинкой, взял ее в зубы.
— Положим, в ваших доводах есть сермяжная правда, правда жизни вашей. Но меня, Василий Иванович, удивляет другое. Сколько лет я работаю с вами. Вы хороший хозяин, это все знают. Но хозяин, а не председатель. Вы и на людей-то с пренебрежением смотрите, они у вас неодушевленные единицы, производители…
— Я им даю полновесный трудодень!
— А этого сейчас мало!
— Мало? Чего ты от меня хочешь?
— Партийной принципиальности. Уважения к людям, которые вам доверили это почетное звание и должность…