Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
В двадцатые годы в Александровке первая коммуна создалась. А потом на базе коммуны организовали колхоз. И назвали его сельчане — «Коммуна». Было в этом слове что-то доброе и родное, как память о боевом прошлом.
До войны отца на сельхозвыставку посылали, а после войны он тоже не последним в колхозе был… На собраниях выступал горячо, смело. Вот и сказал как-то на отчетно-выборном: каждый колхозник в «Коммуне» нашей должен быть генералом… А это значит — хозяином себя чувствовать… Быть генералом — и ответственность другая…
Об этом Сергей хорошо помнил. Колхоз после войны был слабенький, и когда укрупнили — тоже дело не пошло. Потому, видимо, в районе и решили: образовать в Александровке совхоз. Колхозники как один против. Отец — тоже.
— Рушить колхоз? Люди ради него через многое прошли, — говорил он, волнуясь. — Не просто в него вступали-то! Как же так теперь не считаться с людьми?
Вот в этом поединке за колхоз все и увидели в отце «генерала». С тех пор как завидят его колхозники, так улыбнутся: «Генерал наш идет». Уважением село не обходило его. Бессменно председательствовал он в сельском Совете…
Кузьма шутливо спрашивал друга:
— Ну, генерал, что делать будем?
— Что делать? Надо, чтобы колхозники хорошо жили…
Кузьма одобрял:
— Это ты, Павло, правильно придумал — увеличить приусадебные участки. Народ кормиться должон. Поступаешь справедливо…
Но однажды весной в село приехал председатель райисполкома и привез дурную весть…
— Распоряжение дано, — заявил он, — надо всем разъяснить.
Отец тогда возразил:
— Ну, а чем огороды помешали? Тем, что люди сытно живут?
— Огороды — это пережитки, — сказал председатель. — Это от кулачества. Неужели, Русаков, ты воевал за огороды?
— За Советскую власть.
— Ну вот.
Председатель райисполкома строго глянул на Русакова.
— Видно, ты частной заинтересованностью собираешься колхоз поднять? — И повысил голос: — Не выйдет! Не разрешим! Не теми методами хочешь ты, Русаков, благополучие в дом принести!
— Значит, никак…
Председатель райисполкома вплотную подошел к отцу. Это Сергей хорошо помнил.
— Такое разъяснение есть: отрезать у всех до минимума, а кто не выработал трудодней — совсем… Нечего церемониться!
Не забыть Сергею унылого дождливого вечера, когда, не стряхнув воду с плаща, в дом вошел Кузьма.
— Павло, неужто правда?
— Правда.
Кузьма стоял молча. Было заметно, как мелко, будто в ознобе, тряслась левая, раненая рука.
— Так вот что, — сказал он, — ты хоть и власть, и сила, и генералом коммуны зовешься, а резать огороды не дам… Понял? А сам придешь отрезать — режь, но забудь нашу дружбу!
— Пойми, Кузьма…
— Не хочу ничего понимать, я тебе все сказал…
Отец просыпался ночью от удушливого кашля.
— Тяжко тебе? — спрашивала мать.
— А думаешь, легко!
— Откажись… Послушайся Кузьму.
— Ты
Огороды были урезаны, и с этих пор Кузьма перестал бывать у Русаковых. Отец тосковал по другу. Иногда подзывал к себе сына, брал за плечи и говорил ласково:
— Сбегай за Кузьмой… Или нет, скажи лучше, что я, мол, вечерком приду. Пусть будет дома… — вдруг легко отдергивал руку, говорил другое:
— Не надо, я сам.
И вечером оставался дома.
Постепенно отношения между семьями стали холодные. Ходили слухи, якобы Кузьма давно простил бы отцу, не приди тот резать к нему огород сам. «А то, вишь ты, сам пришел! Ну, а если бы тебя послали голову рубить?»
Только в тот год несчастье семью Русаковых постигло… Зимой отец на тракторах в леса Саратовской области ездил — строить клуб в селе собирался. В поездке простыл сильно, заболел воспалением легких. Под новый год умер. Хоронили его с музыкой, всем селом. Кузьма на похоронах плакал.
— Вот и пойми ее, жизнь-то… — слушая, как во сне что-то бормочет Иван, думал Сергей.
Почему ненавидит нас этот Кузьма?
Сергей заботливо накрыл Ивана одеялом. В амбар просачивались первые лучи. На дворе уже копошилась по хозяйству Надя. Сергей вышел к жене.
— Ну что тебе не лежится? Зачем все это? Глядишь — оступишься ненароком, беду наживешь.
— Да я по мелочам, — оправдывалась Надя, — вот кур выпустила да корму им дала.
Сергей взял жену за руку и, вглядываясь в ее бледное, отечное лицо и глубоко запавшие темные в утренних сумерках глаза и видя, как тяжело, неуклюже она ступает и осторожно несет большой свой живот, думал о том, как трудно ей, и жалел ее.
— К тебе Аркаша Шелест приходил, — сообщила жена.
— А зачем я ему? Опять небось с Остроуховым сцепился.
— В самом деле, шкурник ваш Остроухов. И почему до него рука начальства не доходит?
— Что он сказал-то, Аркаша?
— Известно что! Возмущался… Почему Чапай не хочет платить Румянцевой? Что она — иль не колхозница!
— Успокойся, Надя: заплатит Чапай как миленький.
Из дому вышла с ведром Марья, мать Русаковых.
— Сходи, Сережа, за водой. А что Ивана не будите? Завтрак готов. Опять небось явился на рассвете.
— С вашей легкой руки, мама. — Сергей взял ведра. — Вот сушатся его портки.
Тяжело вздохнула Марья и, поправив платок, покачала головой.
— И в кого такой непутевый уродился.
Пока Сергей ходил за водой, Иван поднялся и теперь делал во дворе зарядку. Потом попросил брата полить ему. Вода тонкими холодящими струйками стекала по крепкой, упругой спине.
«Отъелся на мамашиных-то хлебах, — шутливо подумал Сергей. — Как бык стал…»
Иван выпрямился, Сергей подал ему полотенце.