Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
— Поедешь сегодня во вторую бригаду.
— Я у тебя вроде посыльного. Может быть, еще куда-нибудь поехать? Когда я только комбайн свой получу!
Пошли завтракать. За завтраком Марья тихо, грустно говорила:
— Я и сама толковала покойному: иди, мол, объясни Кузьме, в чем дело-то… Уважь его, скажи, что ты не виноват. Не пойду, — уперся. — Он что, маленький или глупый? То ж воин земли русской…
— Если так, — лицо Ивана от подбородка до ушей стало пунцовым, брови насупились, — если так, пусть Кузьма и остается со своей обидой. Разве
— Что ты говоришь? — ахнула Марья.
Сергей, пивший чай и мирно слушавший до этого мать, резко двинул ногой табурет.
— А ну повтори, что сморозил!..
— Выгнал бы я его из колхоза.
Сергей медленно встал из-за стола.
— Ишь ты каков.
Надя и мать, перебивая друг друга, с тревогой уговаривали Сергея.
— Ради бога, успокойся, Сережа, да он по глупости, Сережа…
Иван потупил глаза.
— А что его, Кузьму, жалеть… — пробормотал он, — какая польза от него…
— Ты мне это выбрось из головы. Вырос дубина, а ума… Ты думаешь, и вправду колхозу так поможешь? — Сергей набросил на себя пиджак. Воцарилось тягостное молчание.
«Ишь ты, красавчик…» — раздраженно думал Сергей, вглядываясь в лицо брата; не досталась Ивану гладкая суховатая кожа с глянцевым коричневым оттенком, как у него, Сергея: наградили родители младшего пухлыми румяными щеками, при малейшем волнении сразу покрывался пунцовой краской. Небось хотела мать сестренку, да в самый последний момент раздумала…
«Пижон несчастный, — горячился в душе Сергей. — Брюки в расклеш, два разреза на пиджаке, а извилин, видимо, маловато! Нарядили на свою голову».
— Скажи мне по совести — ну почему такие Иваны на свет родятся?
Иван молчал.
— Люди родятся для дела… А ты?
— Сергей, хватит. Нет у меня ни злости, ни подлости.
В прихожей тяжело зашаркали сапогами. Пришел Шелест, и Иван обрадовался ему. Разговор с братом угнетал его. В общем-то чушь сморозил, да как это доказать брату. Уж больно строг… И до того упрям… Ну, на что мне этот Кузьма сдался, пусть, леший его возьми, живет на здоровье!.. А что он отцу не был другом, об этом Иван и сейчас Сергею мог бы сказать…
Но Иван ничего такого не сказал.
Ввалился в горницу высокий, широкоплечий Аркадий Шелест.
— Сергей Павлович, когда это кончится? Почему колхозница должна выпрашивать свое… Заработала — отдай! Как будто не для нашего колхоза постановления писаны…
Иван воспользовался приходом Шелеста и незаметно выскользнул из дому.
7
В воскресенье с утра в доме Староверовых началась стряпня. Марфа, соседи, родственники — все, кроме Катеньки, которая еще нежилась в постели, были заняты делом. Из погреба достали приготовленные с осени для этого случая моченые яблоки и помидоры, банки с солеными грибами и огурцами. Во дворе на рогатине висела, ожидая разделки, туша барана. На столах белели голые куры.
Марфа прямо помолодела: лицо свежее, в
Затеяно все это у Староверовых неспроста: годовщина свадьбы стариков. Как-никак рука об руку сорок лет вместе прошли. И горе, и радость — чего только в жизни не было. Чужой хлеб не ели. Наработались! Вот они какие руки и у Кузьмы и у Марфы — все в мозолях да синих жилах! А на ладонях от мозолей желтые и коричневые пятна. Как ни пыталась отмыть их Марфа — ничто не брало, так и приросли эти пятна, так и въелись навечно. Да, жизнь дорожкой не стелилась. Два сына на фронте погибли. И в колхозе с дочерьми несладко было. Да что вспоминать горе!
Сейчас старшая дочь Вера в Белоруссии замужем. Любимица Катенька — младшая — при родителях, единственная радость на старости.
В обед приехала старшая дочь. Марфа всплакнула, а отец, обнимая гостью, ворчал, что внука не привезла.
— Ждал я его, Николу.
Катенька подошла к сестре последней и, не выдавая своей радости, сдержанно обняла ее.
— Вон ты какая вымахала! Невеста! — сказала Вера, целуя сестренку. Помнится Вере Катенька другой. Белоголовая, худенькая, с острыми коленками.
— Годы летят, — подтвердил Кузьма, еще не остывший от встречи, — старимся, и незаметно, а старимся.
Вера и Катенька, обнявшись, ходили по саду. Младшая, заметно стесняясь сестры, говорила о себе, о доме.
— А папа… изменился. С того дня как председатель уволил его по старости с работы, сделался ворчливым, все ему не нравится, не так…
— Он и раньше у нас такой был, — с улыбкой сказала Вера. — Вечно правды добивался. За что Чернышев, видимо, и не взлюбил его.
— Пока все ждет, что его опять позовут на прежнюю работу, а его не зовут…
— В последнее время он ведь бригадиром тракторной бригады был? — вспомнила Вера.
— Механиком главным. На этой должности теперь другой — Остроухов. Противный такой.
Вера знала из писем матери об уходе отца на пенсию, знала, почему председателю не нравится ее отец. Ей помнится, что в былое время, когда она зависела от Чернышева, как от начальства, она побаивалась председателя и в то же время уважала его ум, и властность, и изворотливую силу. К счастью, интересы молоденькой девушки и главы колхоза ни в чем не столкнулись, и она без помехи покинула село.
— А председатель-то прежний? — спросила вдруг Вера.
— Прежний, все тот же Чапай, да теперь агрономом у нас Русаков… — И Катенька покраснела. — Вот эту яблоньку я сама посадила, — поспешно переводя разговор на другое, сказала Катенька, — а эту с папой посадили…
— Кто же он? — будто не зная, спросила Вера. — Не доверяешь?
— Доверяю, — тихо сказала Катенька.
— А если доверяешь, чего же?
— Ваня Русаков, — тихо сказала Катенька. Вера крепче прижала к себе сестру и тихонько засмеялась.