Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
Все чаще по ночам вскакивала Хорька в холодном поту, сны мучили, грудь теснило волнение. Полусидела на деревянной кровати, что от матери осталась. Немного успокоившись, засыпала, чтобы утром встать и снова идти на курятник.
63
Торжественно на колхозном собрании в клубе. Кроме своих, собравшихся на этот раз очень дружно, было много гостей из других районов. Колхоз был именинником. Под звуки оркестра Чернышев принял переходящее Красное знамя. Василий Иванович растрогался, толково
— Коноплева Хевронья Семеновна! — позвал председатель и заявил всему залу: — Честно поработала, хорошо! Даже отлично! С цыплятами, как дитятами. — И к Хорьке: — Вот тебе, Хевронья Семеновна, получай, — и вручил Коноплевой шерстяной отрез на костюм.
Заалевшая, гордая Хорька прошла на свое место, села, неторопливо одернув платье.
«Честно, хорошо, отлично…» Теплом веяло от всех этих слов и от каждого в отдельности. И растаяла душа Хорьки, еле держалась, чтобы не заплакать. Сердце у женщины не каменное, могла бы и заплакать, что ж из этого? Слезы радости, не слезы горечи. Но не заплакала Хорька. Сдержалась.
Когда кончилась торжественная часть, Чернышев взял слово:
— Итак, дорогие товарищи, несмотря на плохую погоду, колхоз выполнил свои обязательства. Сдал хлеба столько, сколько положено. А теперь нам надо по-хозяйски прикинуть. Слушайте внимательно и соображайте. Если мы сдадим сверх плана хлеб, то положим в колхозный карман хорошую сумму. А деньги нам вот как нужны! — и Чернышев провел ребром ладони по горлу. — Возможность дать хлеб сверх плана у нас есть. Вот и получается: сами не будем в накладе и государству пособим. А государству помочь нынче тоже вот как нужно, — и снова провел ребром ладони по горлу. — Сами видите — год выдался трудный, неблагоприятный. Вот и рассудите. Вопрос, так сказать, экономический. И государственный.
По залу прокатился легкий шумок.
— Ну, кто же первый будет говорить? — спросил Русаков. — Не стесняйтесь, у себя дома, так и давайте будем по-домашнему.
Колхозники переглядывались, одни молчали, другие перешептывались. Русаков хорошо понимал эту тишину: мол, опять по нашу душу, а спрашиваете так, для проформы. Но и еще что-то сдерживало людей. И в этом было новое. Раньше, не стесняясь, высказывали свое несогласие, свое несогласие с разверсткой, но что было делать — везли сверх плана.
— Раз все молчат, тогда я скажу по-домашнему, — к сцене пробирался редко выступающий и малоприметный в колхозе Леонтий Гаврилов.
— Деньги, председатель, вещь добрая, но хлеб и того лучше. Деньги не съешь, а без хлеба…
Эти слова словно сгустили тишину. Перешептывание прекратилось. И трудно было понять, согласны люди с ним или несогласны.
— Вот я и думаю, — продолжал Леонтий. — Пусть хлеб полежит у нас. Он всегда деньги. А раз он лишний, куда же денется, отдадим государству
— Дай мне слово, Сергей Павлович! — крикнул Шелест.
— Говори, только поднимись на сцену.
— Я и отсюда скажу. И тоже по-домашнему. Слушал я… И мне, не знаю, как вам, товарищи, было стыдновато. Так раньше кулак рассуждал. Ну его еще можно как-то понять — набивал кубышку. А мы — колхоз. Государство помогает нам поднимать хозяйство. Оно надеется на нас, на наш хлеб.
Люди зашушукались, где-то заспорили.
— Тише, товарищи, — просил Русаков, — Продолжай, Шелест.
— Что продолжать, главное я сказал. Впрочем, добавлю. Раз хлеб лишний у нас есть — надо сдать его дополнительно. Почему? Во-первых, у нас просят. Понимаем — почему просят… Во-вторых, это выгодно. Вот теперь все.
— Кто следующий хочет высказаться? — спросил Русаков.
— Я еще не сказал, — поднял руку Мокей и зашаркал своим протезом к сцене. Речь свою он начал на ходу: — Люблю политические речи, а речь Шелеста — политическая. Это он здорово поддел… С его словами добрыми и на лету подохнуть можно. А мы, глянь, Сергей Павлович, живы.
Зал засмеялся.
— А что тут смешного? Хлеб это политика, как пишут в газетах. Только вот председатель у меня недавно ключи от амбаров позабрал, будто они и не общественные, а личнособственные…
— Так его, Мокей! — засмеялись в рядах.
Мокей продолжал:
— И вот еще о чем я думаю. Леонтий, может быть, тоже прав — одну корову без конца доить не стоит… Все мы да мы… Надо и прочие колхозы потрясти так же вежливо.
— Так ты «за» или «против»? — спросил его Чернышев.
— Будто не понимаешь? — пожал плечами Мокей. — Я сказал на твой лад.
Колхозники захохотали: вечный «дипломат» Чернышев получил достойный «дипломатический» ответ.
— Понятно, ступай. Мог бы и без шутовства обойтись, — усмехнулся Чернышев
После Мокея с «речами» вышли Демкин, Бедняков… И они были не против дополнительной сдачи, но всем хотелось бы знать возможности колхоза.
Чернышев надел очки, порылся в листочках и стал бросать в тишину цифру за цифрой, сопровождая иные одобрительным словом: «ну здесь мы постарались» или «неплохо выглядит».
— А разнарядка какая? — крикнули из зала.
— Нету разнарядки, — ответил председатель, — сами решайте, сколько вывезти.
Все зашумели, заговорили.
— Что, непривычно?
В передних рядах загадочно притихли, в задних — захохотали.
— Еще бы?!
— А правление сколько решило?
— И правление не решило, — ответил Чернышев. — Пусть каждый выходит и называет цифру.
Зал опять притих, но уже было видно: все согласны дополнительно сдать хлеб и ждали только общую цифру. Чернышев назвал.
— Пусть так и будет! — выкрикнул кто-то.
— Для полного порядка давайте голосовать, — предложил Русаков. — Кто «за»?
Легко, словно сбросив с себя непосильный груз, люди подняли руки.