Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
— Не бойся. Целехоньким вернет тебе брата.
На улице Шелест вместе с Валеркой, ожидая Клавдию, вызвавшуюся их проводить, сказал:
— Ты, значит, у сестренки любимчик.
Валерка смутился, покраснел, узнав, что Шелест все видел. Ведь упрашивал ее — не надо, чай, не на вечность еду. — Но, совладав с собою, по-взрослому солидно сказал:
— Она у меня хорошая и добрая. Знаешь, Аркадий, другой такой сестры ни у кого нет.
…Распрощались с Клавдией на Родниковой горе. Валерка и Аркадий вдвоем остались. Посмотрели
— Аркадий, а Аркадий?
— Ну что?
— А ты женился бы на моей сестре?
— Чудной ты, Валерка!
Лицо Валерки изменилось.
— Сам ты чудной!
— Честное слово, ты — чудной, Валерка…
Шелест вспомнил о своей руготне с бухгалтершей в правлении и промолчал; на сердце ничего обидного на Клавдию не осталось.
В этот же день, как уехать Шелесту в командировку, на правлении должен был разбираться вопрос об Остроухове.
После встречи с Волновым, когда рухнули надежды на ПТС, Остроухов запил. В эти дни он все-таки попался на пшеничке— с шоферами, приехавшими на подмогу, стакнулся, и, значит, потихоньку сплавили с тока зерно. Когда шофера поймали с поличным, он отрицать не стал и сразу показал на Остроухова, — что ж, вместе пропили, вместе и отвечать будем.
Звонил из района Волнов, справлялся.
— Надо, Чернышев, хорошенько разобраться. Я не верю в эту утку.
Чернышев и сам не хотел бы оглашать неприятное дело — лучше бы заглохло оно. И без этого из-за погоды зерна пропадает уйма… А тут пятно на колхоз ляжет — из района при случае всякий раз будут пальцем тыкать…
Но правленцы настаивали на своем: решить надо, в суд ли передать дело на Остроухова, наказать ли своими мерами.
И партком поддерживал — колхозники правы, перед уставом колхоза все одинаковы…
Главным свидетелем, конечно, был Мокей — хорошо помнил он, как опечалила его встреча с Остроуховым на выгоне.
Чернышев взялся за Мокея.
— Вот что, Мокей, только без вранья. На весах — честь человека.
— А я что, что видел, то и скажу, — серьезно ответил Мокей. — В нашем роду врать не заведено.
Чернышев сказал, чтоб Мокей завтра к утру был в правлении, будет ему допрос учинен по всем строгим правилам. Кивнув головой, Мокей надел шапку из заячьего меха.
— Знамо, приду, если уж допрос сниматься будет по всем строгим правилам.
Сказал — и попятился к двери. Только на утро Мокей в правление не пришел. Сходили за ним домой. Жена в слезы — нет Мокея. Поехал на колхозной лошади за соломой — и не приехал. Сбежал, значит? Испугался наказа председательского да сбежал? Бабы сразу новость подхватили, по селу судачат — днем с огнем Мокея не сыщешь!..
День-другой, а Мокея нет. Позвонили в милицию — в два счета разыщут… А отвечать Мокей перед правлением будет, как миленький…
Пока и из милиции никаких известий. Дома баба воет. В правлении головами покачивают в недоумении. — Вот-де, новость! Средь белого дня пропал Мокей! А может, его уж и в живых-то нету?
68
Как-то быстро в этом году закрутил холод. После
Морозец бодрящий, пощипывает уши. Все окна в затейливых узорах. Деревья, крыши домов, наличники припушены инеем. Стояли спокойные декабрьские денечки…
Не дождавшись приглашения, в переднюю вошел Кузьма Староверов. С аккуратностью стряхнул в дверях веником валенки.
— С малыми детьми трудно, — поздоровавшись, заметил Кузьма.
— А без них еще труднее, дядя Кузьма, — улыбнулся Сергей, держа на руках сына. — Проходите, будьте гостем.
— У меня-то дома бабий пасечник, — оправдывался Кузьма, поглаживая перед зеркалом свои усы. — Вот я и подался к тебе, Сережа. Дело есть…
— Садитесь, дядя Кузьма, садитесь.
— Я уж здесь… Вот здесь, на сундуке сяду.
Зоркими глазенками смотрел Володька на Кузьму, прижавшись к отцу мягким нежным тельцем. Сергей тихонечко прикасался подбородком к льняным волосенкам и мягко ходил по комнате.
— Я вот по какому делу, Сергей, — Кузьма кашлянул, прикрыв рот ладонью.
Володька начал капризничать, потягиваться, хитро пытаясь выскользнуть из цепких рук отца.
— Да подожди ты, неугомонный! Дай поговорить с дядей!
— Вот что я хотел, — сказал Кузьма. — Поскольку силы у меня есть, Сережа, хочу я вернуться опять на работу в колхоз. Можно подыскать работу. Вот, например, насчет ремесел. Зимой многие без дела, привыкли пороги правления обивать да коридоры обкуривать… А ведь когда-то александровцы — это у меня живо на памяти — отличные метелки, деревянные лопаты делали. А грабли? Всю округу ими снабжали… А сани какие мастерили — на загляденье!.. Как думаешь, можно наладить такие промыслы? И колхозу выгода. У нас ведь сейчас метелка из обихода вывелась, деревянную лопату днем с огнем не найдешь.
— А что, надо подумать, — заинтересовался Русаков. — А ты с Чернышевым говорил?
— В прошлый раз разговаривал. Удочку к нему закинул, а он, видно, не клюнул: что ж, говорит, дело ладное, да выгодно ли колхозу, да есть ли умеющие, да пойдет ли это дело, да как скажут другие… Все же, мол, наша основа — это выращивание хлеба. Вот как мне ответил председатель. А здесь каждому дураку понятно, что выгодно! Было время, меня на такое дело калачиком заманивали, а сейчас я сам навязываюсь.
— Знаешь что, — оживился Сергей, — завтра, дядя Кузьма, правление. Приходи. Мы и обсудим.
— Что ж, я приду, — согласился Кузьма и протянул тетрадные листки. — Вот здесь, так сказать, кое-какой расчет сделал… чтоб видно было…
Помятые листки испещрены химическим карандашом.
— Ты прости уж за эту размазню. Дома чернил нет. Как Катька перестала в школу ходить, вот — плюну на карандаш и пишу…
Сергей взял бумажки.
— Вот отсюда смотри, — Кузьма оценивающе, пристально вглядывался в Сергея. «В плечах ты, что отец. И вообще… будто Павел — никакой разницы…»
— Присаживайтесь поближе. Сейчас мы с вами, дядя Кузьма, подумаем…