Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
— Зачем мешать, — немного наигранно, скрывая смущение, пробасил Аркадий.
— А я уж и не работала. Ждала тебя.
— Еще успеем. Сеанс-то в девять…
Ссора в правлении из-за командировки оказалась роковой для Аркадия. Раньше он как-то не замечал Клавдию — ну, подумаешь, цаца, много таких по свету ходит!
А вот после командировки почему-то потеплел Аркадий к бухгалтеру. Не раз приходил в правление, все разговаривал с Клавдией. О том о сем. О Валерке. О командировке. Однажды пригласил в кино. Думал — не пойдет. А она
— Как это у людей бывает? Сначала — знакомство. Затем — дружба. А потом все как по закону — женитьба.
На этот раз и храбрости не надо было набираться — само по себе вышло: значит, освоился.
— Возможно, у людей так. А я за тебя замуж не пошла бы, — сказала Клавдия, просто так, потому что хотелось съязвить.
— Это почему?
— Горяч больно.
— Горячий — это хорошо, — и Шелест засмеялся. — Будет на чем жене щи греть…
И оба рассмеялись.
Договорились встретиться. Аркадий самолично к киномеханику домой ходил, за билетами. Киномеханик догадливо проводил Шелеста до дверей.
А Шелест прямиком через огороды — да к правлению. Кое-где бабы к окнам прильнули.
— Марфа, видала, а? Аркаша-то до Клавдии!
— Да неужто? К бухгалтерше?
— Сама видела — не совру! Во те и на… Чего там, ругались, а теперь через свой огород дорожку протоптал, прямо к правлению — каждый вечер встречаются…
Собака во дворе лает — человек идет. Бабы всполошились — не иначе как к свадьбе…
Бабьи пересуды — пересудами, тропки — тропками… Вся Александровка этими любовными тропками истоптана. Да и пускай! На то и жизнь дана, чтоб любовные тропки протаптывались…
Может быть, и правда, что по той тропке, проложенной через огород Шелестом к правлению, прямой дорогой пойдет сама любовь…
72
Остроухов стоял возле сельмага.
Несколько раз заходил он в магазин и упрашивал продавщицу отпустить пол-литра в долг. Продавщица была неумолима.
Остроухов стоял возле сельмага — то ли ждал случайного дружка, то ли так стоял в ожидании нечаянной удачи. Лицо его выражало усталость и безразличие.
Постоял-постоял Остроухов возле сельмага и тихо, бездомной собакой, побрел вдоль улицы. Встретил Мишку Наверехина. Тот шел с бидоном керосина.
— Кореш, нашел бы ты мне денег!
— Где я тебе возьму? Ты, Леонид, неглупый, соображаешь — все у жинки, она и хозяйка. За каждую копейку отчет дай. — И прибавил кисло: — Разве жизнь?
И вдруг обрадовался Мишка:
— А ты сходи к бабке Мартьяновой. Как раз Егора Егорыча дома нет, ребята — на работе. Лукерья — я видел — вниз к мельнице пошла. Старуха непременно одолжит — точно знаю; в прошлый раз Тимоха Маркелов пошел — много-немного, а десятку дала…
— Пойдем вместе, — жалобно попросил Остроухов. — Егор Егорыч меня сейчас с работы
— Зачем гурьбой? Ты один ступай. Разговор, как говорится, с глазу на глаз получится.
И Мишка Наверехин оставил Остроухова одного посреди улицы. Что дальше было, Мишка Наверехин не знал и знать не хотел. Но дальше была предпоследняя страница в жизни Леонида Остроухова в Александровке.
Дом Мартьяновых оказался заперт. Потоптавшись на крыльце, Остроухов вошел во двор. И там вдруг увидел, что часть крыши дома разобрана — во двор привезена свежая солома, видно, Мартьянов решил постепенно перекрыть крышу. Что-то сообразив, Остроухов с быстротой кошки забрался на крышу, раздвинул солому, хворост и спрыгнул на потолок. С потолка — в сени — и сразу на кухню.
— Кто там? — послышался с печи слабый старческий голос, — это ты, Лукерья? Закрой дверь, холодом оттуда несет…
— Нет, это я, бабуся. — И Остроухов в один мах оказался возле печи. Ступенька первая, вторая, третья… Замяукала кошка, с размаху ударил сапогом. Перевернувшись, кошка полетела кубарем и, жалобно пища, забилась под лавку.
— Это ты, Лукерья?.. Что кошка-то пищит, аль не кормила?..
— Не бойся, бабуся, это я — Остроухов, деньги пришел просить… Помните, я к вам в сад залез, а вы меня еще холудиной…
— Что ты, сынок, какие у меня деньги!
— Как, какие? — удивился и обозлился Остроухов. — На прошлой неделе Тимохе Маркелову десятку дала…
— Не знаю я никакого Остроухова, Христос с тобою… Уходи ради бога, а то кричать буду…
— Все говорят, что у тебя тыща… Зачем она тебе? В могилу не возьмешь, бабка. Умирать пора… Хоть бы сыну, внукам отдала — жмешься, бают, жадничаешь. Сыну незачем, внукам тоже — они богатые, а я за тебя свечку поставлю… бабка, я еще жить хочу, уеду отсюда, добром поминать буду.
Спрыгнул с печки Остроухов, скривил в усмешке лицо.
— Бог с тобой, старая. Уйду. Но не будет тебе покоя и на том свете… Удавишься из-за рубля-то! Все вы такие — Мартьяновы…
Остроухов со злостью хлопнул избяной дверью.
На улице пропел басом петух. Слышно было, как во дворе об столб трется корова, топчутся овцы. Остроухов стоял в сенях, будто заблудившаяся дворняга, не зная, что делать и куда идти.
73
От самолета, не ожидая машины, Волнов пешком пришел домой.
— Мать, — сказал Волнов жене, — хочу чертовски жрать, — сказал, напирая на слово «жрать». Жена удивленно приподняла брови. Нет, она не ослышалась. Ей показалось это ужасным: «жрать»— так грубо Петр никогда не говорил.
— Что с тобой, Петя? У тебя такое настроение…
Возбужденное лицо Волнова перекосилось,
— Дал мне Еремин. На полную катушку. Понимаешь, я понял: надо уходить. Уходить и все.
— Объясни мне: в чем дело?