Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
— Я ему звонил, и он, как ни странно, согласился.
Чернышев оживился. Но ему, видимо, не хотелось, чтобы Русаков заподозрил его в нерешительности.
— Волнов, Волнов! Это наше внутреннее дело, — пробасил председатель. — Меня эта мысль давно занимала, да все агронома подходящего не попадалось…
— Ох и маневры ваши, Василий Иванович!
— Что ты опять имеешь в виду?
— Если вы думаете, что все эти месяцы я не понимал, какие беспокойства доставлял вам, то напрасно. Большее скажу: временами вы были готовы избавиться от меня.
Чернышев опустил глаза
— Тоже мне сердцевед! Но не будем об этом. Умеешь читать в душах — читай. — И добавил, помолчав: — Если это на пользу делу.
— Но мысль взять под свою руку тракторную бригаду я вычитал не у вас, — добродушно съязвил Русаков.
— Пусть будет так! — сказал Чернышев и хлопнул по плечу Сергея. — Я не мелочен.
— Вот так бы всегда! — засмеялся Русаков.
Председатель сделал вид, что не понял намека и, откинувшись на спинку стула, заговорил тоном сочувствия:
— Тяжеленько будет тебе. Это, как пить дать. Но не напрасно, видно, говорят: кто везет, на того и накладывают.
— Во-первых, я не лошадь, а во-вторых — никто на меня не накладывает.
— Да ты что взбеленился, Сергей Павлович? Я ведь тебе в похвалу. Но ничего, мы подберем тебе хорошего помощника. Будем генералить вместе.
— Генералить, так генералить, — улыбнулся Русаков.
Чернышев задумчиво смотрел на Сергея и барабанил пальцами по столу.
— Только одно обидно. Урожай мы вырастили и спасли. Государство и колхозники в прибытке. Казалось бы, председателю и всю славу положено получить, а ведь на деле не так. На деле ее у тебя больше. В генералах-то ходишь ты.
— Стоит ли об этом думать, Василий Иванович! Если говорить по-настоящему, то главным генералом окажется колхозник.
— Так-то оно так. Но ведь не будь руки, и ложка в рот не попадет.
— И все же, если будет ложка и в ложке что-то, так или иначе попадет в рот. Значит, надо думать о новом урожае!
— Вот ты какой! — удивился Чернышев, — ну, прям философ!
На рассвете Сергей Русаков поехал на станцию встречать брата. Ожидалась свадьба. У Староверовых дым коромыслом. Катенька сама не своя — вот она, радость, сбылась.
Новую жизнь начинать тебе, Иван! Жизнь семейная, это тебе не перекати-поле… Станет ли тебе Катя помощником, другом на всю жизнь? А ты для нее опорой, отцом ее детей, и надежна ли твоя верность, способная продлить ее молодость на долгие годы?
А там не за горами диплом агронома. Жизнь, полная тревог, огорчений и радостей. Выдержишь ли ты ее, Иван? Сумеешь ли ты найти в ней свое счастье?
Моряку — море, летчику — небо, а агроному? Агроному — земля, вся земля…
— Земля, жизнь…
Было холодно, зябко, и братья вылезли из саней. Шли по смежной дороге по следам полозьев, и разговорам не было конца…
До весенней распутицы александровцы ездили прямо по Хопру. Накатанная дорога шла вдоль правого берега, возле кромки леса, защищенная от ветров и непогоды. Но стоило на льду появиться первым весенним болотцам, как ездить становилось опасно.
В этом году Хопер
Над Хопром нависла предутренняя тишина. Сугробы, завалившие правый берег, горели оранжевым пламенем под лучами восходящего солнца. Солнечное пламя по столетним дубам поднималось кверху и позолачивало белоснежные макушки деревьев. Красавцы дубы в белых маскировочных халатах застыли над Хопром, будто молчаливые часовые.
Хопер разбросал белые покрывала — на сотни километров вперед. И было как-то странно ощущать биение его сердца подо льдом. Затаился, набирая силы. А весной, в разлив, сломает лед и, вырвавшись на волю, станет большим, властным — разольется, разбушуется… А потом в жаркое лето начнет мелеть, менять русло, чтобы со следующей весны снова заиграть властной силой… Но как бы он ни менялся в разные времена года, — всегда в нем есть основное, глубинное течение. И в своем главном русле Хопер никогда не мелеет, всегда полноводен и силен.
1964–1968 гг.
САДЫЯ
1
Ветер рванул занавеску, и дождь хлынул в каюту.
Садыя потянула на себя одеяло, стараясь защититься, но вдруг вскочила и прижалась к стене испуганно, не понимая, что случилось. Потом, сообразив, захлопнула окошко и стала одеваться. Ливень бил по стеклу, и все качалось, качалось.
Она накинула плащ и вышла на палубу. В темноте пароход давал гудки, сиплые, долгие, и они навевали на душу беспокойство. Палуба вздрагивала от гулких ударов, словно под ней билось что-то живое, могучее.
Садыя крепко держалась за поручни. Мутные потоки дождя хлестали по палубе. Ветер, казалось, старался оторвать Садыю, но она сильнее сжимала пальцы.
Все пережитое нахлынуло на Садыю. Чувствуя движение парохода, она неспокойной душой улавливала в глухих стонах волн невысказанную горечь… Да, жизнь Садыи похожа на длинную цепочку, которая все время обрывалась, и надо было иметь мужество, чтобы как-то скреплять ее.
Три с половиной года назад вот так же бушевала Кама и в такой же тьме Садыя, вцепившись в поручни, стояла на палубе, сраженная горем. Тогда перед ее глазами была только смерть, ужасная смерть, которая так резанула, так прибила ее.
Оставив мальчиков на попечение тети Даши, она выехала тогда в Казань по срочному вызову обкома.
Она еще не знала тогда, как будет жить — жить без него с ребятами, его ребятами. Как трудно понять жизнь во всей ее сложности! Вчера он еще жил, радовался, работал. И уже его нет, а жизнь не остановилась, не замкнулась, как она думала.