Генерал
Шрифт:
Трухин быстро провел ладонью перед глазами, убирая виденье. В конце концов, это просто русский морок, какие случаются в сильную жару над брусничными болотами. Оставалась еще Наталья, перед которой был долг. Трухин старался не думать о ее судьбе после его пленения и в глубине души все-таки надеялся, что, отправив ее перед самой войной в глухие места под Костромой, спас. Сыскная машина не раз давала сбои, он сам неоднократно испытал это на себе. А затеряться в сусанинских местах и до сих пор ничего не стоит, если, конечно, не лезть на рожон… Но Наталья лезла всегда.
Трухин снова плавно махнул рукой, словно стряхивая все минувшее. Неужели Господь простил его за все, послав любовь? Счастье, взрослое мужское счастье, когда обладанье уже не стоит на первом месте, владело
124
Приказ народного комиссара обороны СССР от 28 июля 1942 г. № 227 («Ни шагу назад!») – приказ, ужесточающий дисциплину в Красной армии, запрещающий отход войск без приказа, вводивший формирование штрафных подразделений и заградительных отрядов.
Трухину не нравилось ни то ни другое. Хозяйственная деятельность утомляла своей однообразностью и примитивностью, а чтение лекций весьма неподготовленным слушателям казалось пустой тратой времени.
Вечерами они за полночь сидели с Трегубовым, пытаясь найти нужный тон этих лекций. Три темы, предложенные ему Штриком, оказались совершенно разными, требующими отнюдь не военных знаний. И если курс «Россия и большевизм» при хорошем знании философии еще можно было читать на эмоциях и известных ему как высшему комсоставу фактах, а про «Земельную политику советской власти» он прекрасно знал по участию братьев в крестьянских восстаниях, то «Социальная помощь в Германии» оставалась темным лесом.
– Ты вернулся из Варшавы помолодевшим на десяток годков, – заметил как-то ему Юрий, когда уже часа в три ночи они пили черный, как деготь, чай. – И очень на мать стал похож.
– Это ты к чему? – Трухину не понравилась эта бросающаяся в глаза перемена.
– Ни к чему, просто, – но он видел, как Трегубов отвел глаза.
– Наверное, просто отдохнул. Висла, братья-славяне, простор, которого мне так не хватает в Германии вообще и в этой дыре в частности.
– Ну и отлично. Здоровье поправил, да и вообще, не барышня же ты.
– Давай без предисловий. Герсдорф решил не прощать мне отказа?
– Да ему не до тебя, они носятся там со своим Власовым. Дело в том, что ребят из варшавской школы проваливается немало, и органы обрабатывают их совсем неплохо.
– А я фигура заметная.
– Вот-вот. Материалов на тебя в Москве накопилось изрядно.
– О чем? – Московская возня в этой ситуации казалась уж и вовсе нелепой.
– Ну о твоем сотрудничестве, об антисоветских лекциях, о НТСНП – это же по их понятиям белогвардейцы, которых они ненавидят хуже немцев.
– Разумеется, своих ненавидят больше – эк удивил.
– Но это все лирика, – Трегубов отхлебнул крупный глоток. – Короче, два дня назад замначальника следственной части управления особых отделов НКВД, некий капитан Зарубин, возбудил против тебя уголовное дело.
– Да и черт с ним. Мы все здесь политические трупы для
– И физические несомненно. Тебе еще вменяют формирование русской народной армии.
– Вот как? Ах, если бы… Однако, значит, они там верят, что русская армия будет создана? Любопытно. Мы здесь почти не верим, хоть и все для этого делаем, а они, значит, просто уверены. Ну меня, конечно, расстреляют, я надеюсь.
– А что ж еще, Федор?
– Как что? Сочтут, что недостоин пули, хоть и генерал, – и повесят. – И властное полное лицо Натальи, не проронившей ни слезинки при прощании в Риге, снова вспыхнуло перед Трухиным. – А Наталья? Что с ней?
– Она осуждена как ЧСИР еще в прошлом году, но сведений больше нет. Наши там пытаются…
– Лучше бы и не пытались, она сама справится, если ей не мешать. Разумности и практичности у нее побольше, чем у ваших агентов, порой беспомощных в новой России, как кутята. Так ты ужели этим думал меня расстроить?
– Знаешь, на иных заочный расстрел сильно действует.
– Боюсь, что на меня и очный не произвел бы особого впечатления. Вот Наталья… – Трухин мысленно попросил прощенья у своей мало любимой, так и не понятой жены и попрощался навсегда с той, кому когда-то читал на саратовском берегу стихи поэта, которого будто и не было [125] :
Дорогая, я к тебе приходил, Губы твои запрокидывал, долго пил. Что я знал и слышал? Слышал – ключ, Знал, что волос твой черен и шипуч. От дверей твоих потеряны все ключи, Губы твои прощальные горячи. Красными цветами вопит твой ковер О том, что я был здесь ночью, вор, О том, что я унес отсюда твое тепло…125
Речь идет о Павле Васильеве, расстрелянном в 1937 г.
Да, он действительно уничтожил в ней тепло, бог знает что дав взамен. Да и дав ли?
– Ну, если тебя не расстроила первая новость, то второй, думаю, ты просто обрадуешься, – вздохнув с видимым облегчением, улыбнулся Трегубов. – Редлих хочет свозить тебя в Берлин, дабы познакомить с Виктором Михайловичем [126] .
– Зачем? – почти равнодушно поинтересовался Трухин, стараясь не выдать забившегося сердца. Он был прав тогда у дворца, в Берлине доступно многое, там большие возможности во всем. Тем более когда ты уже не военнопленный… – Там уже Власов, к чему им я, карта отыгранная?
126
Байдалаков В. М. (1900–1967) – идеолог русской эмиграции, основатель НТСНП.
– Он хочет свести тебя с Вергуном, он возглавляет наш союз в Чехословакии. Видишь ли, Власов многим хорош, но образование его хромает изрядно, а прежде чем выводить лидера, нужна развернутая социально-политическая программа. Сам он ее в жизни не напишет: незаконченная семинария…
– А академия?
– Ну там, сам знаешь, образование довольно специфическое. Так что собирайся.
– А кто будет из наших «русских» друзей? – небрежно поинтересовался Трухин.
– Разумеется, Штрик, без него не обходится ничего, к тому же его пьеса, кажется, будет идти в Фольксбюне [127] . Думаю, Гелен, Шенкендорф, доктор Бройтигам, Герсдорф – дело серьезное. Кстати, ты набросал бы уже здесь кое-что, дабы явиться не с пустыми руками.
127
Драматический театр в Берлине.