Генералиссимус Суворов
Шрифт:
— Но раз французы не учат нас всему этому в совершенстве?..
— Нет, не учат, и по очень простой причине, что сами этого не знают… Они наемники и самый лучший из них не знает нас, не знает нашего характера, не знает России, а образовывает детей по-своему, по-заграничному. И вот, выросши, барчук становится не то русским, не то иностранцем, не разберешь. Своего отечества не знает… Какой же он верный сын своей матери — России?
— Александр Васильевич разгорячился и не заметил, как к кружку слушавших его придворных, все увеличивавшемуся, подошла сама государыня. Придворные сделали движение, чтобы
— Последний между тем продолжал:
— Поверьте, батенька, что из таких барчуков не будет проку. Вот я вам приведу пример. Это случилось в Варшаве, в прошедшем году. Раз явился ко мне француз-коробейник с разными безделушками: с духами, эссенциями, мылом и ваксой, — и убедительно просит у него купить чего-нибудь… «Я, — говорит, — бедный человек, купите хоть ваксу!» — и для большей убедительности намазывает себе ваксой по башмаку, трет щеткой — и башмак его стал словно стекло на солнышке! Хороша, думаю я, вакса; взял да и купил три банки и заплатил что-то очень дорого. Прошка мой никак не хотел ее брать. «Барин, говорит, не бери; вакса своя хороша, а эта, с позволения сказать, дрянь даром что блестит; от нее пропадут сапоги; не верь некрещеному, барин! Эта вакса годится на ихнюю кожу, а на нашу русскую не годится!» Я не послушал его, взял-таки и тотчас же велел вычистить новые сапоги, вышло загляденье! Так вот и блестят… Вот я и велел и все свои сапоги перечистить этой ваксой, да и щеголять на диво! Даже польские паны смотрелись в мои сапоги, как в зеркало!.. Прошел день, другой, третий — глядь! У одного сапога лопнул перед, потом у другого, у третьего, а недели через три все три пары полопались!.. И пропали мои сапоги, и вышло по-Прошкиному, что вакса-то годилась только на французскую кожу.
— Слушатели рассмеялись. Франтик молчал.
— Вот так-то, сударь мой, и наука, преподаваемая французами детям русских бояр, она, как вакса, съест всю доброту и крепость души русского человека: он не будет знать ни Бога, ни святой православной Руси, не будет иметь чистой любви к царю и отечеству, не станет любить и уважать своих родителей, не будет годен ни на что и никуда… точно так же, как стали негодны мои сапоги.
С этими словами Суворов низко поклонился молодому человеку и хотел уже удалиться, но в это время заиграли ритурнель нового танца.
Александр Васильевич быстро обернулся, подскочил к молодому щеголю и сказал:
— Вот это, сударь, по вашей части… Помилуй бог! Мы с вами будем танцевать!.. Казачка, что ли?
Молодой человек сначала нахмурился, но потом, рассудив, вероятно, что в танцах он в свою очередь может подурачить Суворова, согласился с принужденною улыбкою. Стали на места. Юный князь легко выделывал необыкновенные па и антраша.
— Помилуй бог, как хорошо, помилуй бог, какой искусник! — говорил Суворов и когда танцор приближался к нему, то, подтопывая в такт ногою, повертывался кругом.
Окончив танец, франт с насмешливой улыбкой обратился к Александру Васильевичу:
— Теперь, генерал, ваша очередь. Покажите ваше искусство.
— Помилуй бог. Куда уж мне против вас. А вот вам парочка.
Суворов взял за руку и подвел
Улыбаясь, подошла она к чудаку-генералу и, ласково улыбаясь, сказала:
— Спасибо вам, Александр Васильевич, что проучили молодчика.
— Помилуй бог, матушка-государыня, где мне других учить, я и сам ничего не знаю.
Он упал перед ней на колени. Императрица подала ему руку. Суворов, стоя на коленях, поцеловал руку монархини.
— Встаньте, мне надо поговорить с вами…
Александр Васильевич быстро вскочил. Они пошли по зале.
— Кстати, я должна вам сказать, что вы мне будете очень нужны в Финляндии, — обратилась она к нему.
— Слушаю, матушка-государыня.
Они подошли к дверям второй залы, и Суворов откланялся, а вскоре и уехал из дворца.
Таков был этот «кумир солдат», непобедимый воин, народный герой. Он любил все русское, внушая любовь к родине и часто повторял:
— Горжусь, что я россиянин!
Франтов, подобных молодому князю, подражавшим французам, он обыкновенно спрашивал:
— Давно ли изволили получить письмо из Парижа от ваших родных?
Еще до конфедератской войны один возвратившийся из заграничного путешествия офицер привез из Парижа башмаки с красными каблуками и явился в них на бал, где был и Александр Васильевич. Последний не отходил от него и все любовался башмаками.
— Одну пару вывезти изволили? — вкрадчиво спросил он его.
— Нет, я привез три пары.
— Пожалуй, пришлите мне одну… вместе с изданным в Париже вновь военным сочинением Гюберта.
Последним, однако, этот офицер не запасся и вследствие этого стал избегать встречи с Суворовым.
В другой раз об одном русском вельможе говорили, что он не умеет писать по-русски.
— Стыдно, — сказал Александр Васильевич, — но пусть он пишет по-французски, лишь бы думал по-русски.
Таков был, повторяем, Суворов — этот истинный патриот-полководец.
Выбравшись из наполненных нарядной толпой придворных дворцовых зал, он прямо поехал домой. Он жил недалеко, в одном из домов на набережной Мойки, занимая небольшую, просто меблированную квартирку. Штат его прислуги состоял из камердинера Прошки, или Прохора Степановича, сына старого дядьки Александра Васильевича — Степана и повара Митьки.
Задумчиво прошел Александр Васильевич прямо к себе в спальню. Убранство этой комнаты было более чем просто. На полу было положено сено, покрытое простыней и теплым одеялом; у изголовья лежали две подушки. У окна стоял стол для письма и два кресла. В одном углу маленький столик с рукомойником, в другом еще стол с чайным прибором.
— Прошка! — закричал Александр Васильевич.
Прошка немедленно явился.
XVII. Победителей не судят
— Кибитку починили? — спросил Суворов.
— Починили, Александр Васильевич, — отвечал Прошка.
— Ну, так помоги мне раздеться.
С наслаждением сбросил с себя Суворов ненавистное ему бальное платье. Раздевшись, он вздохнул свободно и потянулся.
— Ну, теперь давай одеваться, — сказал он.
Прошка с изумлением вытаращил на него глаза.