Генеральская звезда
Шрифт:
— Слушаюсь, — спокойно ответил Бронсон, и по его голосу никто не смог бы сказать, понял ли он, что сержант, явно издеваясь, дал ему самое трудное и самое опасное поручение. Даже я это понял.
— Теперь насчет маскировки, — продолжал сержант. — Нам придется, мистер Уильямс, намазать лицо и руки черным, иначе нас сразу заметят в такую вот лунную ночь. Как только взлетит ракета — замереть и зажмурить глаза, чтобы свет ненароком не отразился на белках. С собой не брать ничего, что могло бы брякнуть-звякнуть, когда будем пробираться через кустарник, — ни котелков, ни касок, ни подсумков.
— Нашего часового, сержант, или немецкого? — поинтересовался я.
— Надо любой ценой избежать стычки, если даже мы наткнемся на фрицев. Наша задача — проникнуть в расположение немцев, а не убивать их. Если нас обстреляют, попытаемся оторваться от противника и смыться. При необходимости открыть ответный огонь, дальнейшее продвижение отменяется, мы начинаем отходить, а тот, у кого будет автоматическая винтовка, обязан прикрывать наш отход. Все понятно? У кого есть вопросы?
У меня возникло несколько вопросов, и в том числе — какого черта мне здесь нужно? Но я промолчал, поскольку не сомневался, что сержант ответит не слишком-то вежливо. Как и остальные, я лишь отрицательно мотнул головой.
Сержант свернул карту и оставил ее на столе.
— Ну а сейчас проберемся к нашему боевому охранению, и я на местности покажу наш маршрут. Потом, полагаю, надо часика два поспать. Сейчас девять пятнадцать. Встречаемся здесь, на командном пункте, в одиннадцать сорок пять.
— Вы хотели сказать, в двадцать три сорок пять, сержант? — выскочил я.
— Довольно язвить, мистер Уильямс!
— Да, да, вы правы. Извините.
Капитан и Чарли Бронсон улыбнулись. Я смутился, словно школьник в классе, которого шлепнули по губам.
Все, кому предстояло отправиться в разведку, выбрались вслед за сержантом с командного пункта и переползли в две стрелковые ячейки, где находилось наше боевое охранение.
Сержант показал маршрут, который должен был привести группу к позициям противника. Я подумал, что наш путь слишком уж ярко освещен и слишком открыт и что я буду похож на муху, пытающуюся незаметно переползти бильярдный стол.
Вернувшись на командный пункт, Бронсон и капитан отправились осматривать позиции и на месте обговорить порядок замены роты следующей ночью. Священник по-прежнему сидел в углу землянки и просматривал солдатские письма. Как только Бронсон и капитан вышли, он поднял голову и посмотрел на меня.
— Нас до сих пор не познакомили, — сказал он. — Я Бэрри, католический священник.
— А я Гарри Уильямс.
— Знаю. Сегодня ночью вас ожидают горячие лепешки.
— Это как же, отец?
— Горячие лепешки стали для солдат символом передовой. Это последняя горячая пища, которую они получают перед тем как выступить. На передовой они питаются всухомятку, а как только оказываются в тылу, их опять угощают лепешками. Наши солдаты живут от одних горячих лепешек до других. Да разве солдатам до лепешек, когда надо отправляться на передовую? Пища застревает у них в горле. Зато после возвращения, в тылу, те же самые
— Отец, а вы бываете с солдатами на передовой?
— Я тоже символ, как те горячие лепешки. В части, переброшенной на передовую, я провожу только один первый день, потом ухожу и возвращаюсь лишь вечером накануне того, как часть снова должны отвести в тыл. И в том и в другом случае служу мессу. Завидев отца Бэрри, солдаты уже знают, что слухи об их замене соответствуют действительности.
— Наверно, приятно быть символом, отец!
— Я и вообще-то частенько прибегаю к символике, мистер Уильямс.
— Я видел, вы смеялись, читая письма. Нашли что-нибудь забавное?
— Тут, в роте, тоже сложилась своего рода традиция. Обычно письма просматривают офицеры, и ребята, естественно, избегают откровенничать. Но когда я здесь, обязанности цензора возлагают на меня, и уж тогда-то солдаты перестают стесняться. Одни письма и в самом деле забавны, другие же просто трогательны.
— Например?
— Ну вот один солдат все время пытается вогнать меня в краску смущения — сочно, со всеми подробностями описывает свою встречу с женой, когда вернется с фронта.
— И вас это действительно смущает?
— Видите ли, мистер Уильямс, священника, который вот уже двадцать два года подряд исповедует людей, трудно чем-либо смутить.
— Вот и я чувствовал себя точно так же, когда десять лет проработал полицейским репортером в Нью-Йорке.
— Письма другого солдата всегда крайне меня удивляют. Он наделен поразительной фантазией.
— Изображает из себя героя?
— Что вы! Совсем наоборот.
— Не понимаю.
— Мать парня, видимо, тяжело больна, я он думает, что она не перенесет, если узнает, что он служит в пехоте, да еще на передовой. Вот он и расписывает в своих письмах, как чудесно проводит время за границей, какие концерты и спектакли здесь устраивают для солдат, сколько достопримечательностей ему довелось повидать и какая у него безопасная и легкая канцелярская работа. Просто диву даешься, как можно выдумать такое.
— Но разве мать не может по адресу определить, что он находится в действующей армии?
— Очевидно, не может. Мне не попадались ее ответы, но из его писем видно, что она ему верит. Если его часть отводят на отдых или, вот как сейчас, она находится в обороне, парень чуть не все свободное время тратит на заготовку писем к матери — впрок, на все время, пока будет на передовой. Потом тридцать — сорок таких писем передает мне, чтобы я отправлял их по одному. Мать получает от него по письму каждый день.
— Интересно. Я даже не надеюсь, что вы назовете мне его фамилию.
— Не могу, мистер Уильямс, тем самым я не оправдал бы оказанного мне доверия. Да и не только поэтому. Выполни я вашу просьбу — и матери солдата все станет известно. Не думаю, что вы решитесь взять на себя ответственность за последствия.
— Конечно.
Снаружи нас окликнули подполковник и капитан, и я потушил лампы. После того как офицеры пробрались в блиндаж, я снова их зажег.
Бронсон швырнул мне на колени жестяную коробку, похожую на баночку с ваксой.