Гений пустого места
Шрифт:
— Пошли? — спросил Хохлов и задавил в пепельнице сигарету. — Раньше сядешь — раньше выйдешь! Пошли, Димон!
Не отвечая, Пилюгин полез из своей двери. Было темно, тихо и очень морозно, и дверь громко хлопнула, как выстрелила, в неподвижном выстуженном воздухе.
Они поднялись на третий этаж по скверной подъездной лестнице, Хохлов первый, Пилюгин за ним.
— Как ты думаешь, откроет?
Не отвечая, Хохлов нажал кнопку звонка, но за тонкой створкой не раздалось никакой трели, и тогда он сильно постучал в косяк двери.
За пыльным оконцем на лестничной клетке
— Кого принесло? — спросили за дверью громко. — Чего надо?
— Это я, Хохлов. Открывай!
Воцарилось молчание, потом послышалось бормотание и звук отпираемого замка.
— А чего тебя принесло на ночь глядя?! Мне завтра на работу! Потерпеть не мог, что ли?!
И дверь распахнулась. Желтый свет ударил по глазам, и Хохлов зажмурился на секунду.
— Ты чего, не один, Митяй?! Кто это за тобой прется?!
— Это я, — сказал вошедший Пилюгин и захлопнул за собой дверь.
Хозяин сделал шаг назад. Лицо у него изменилось.
— Ты?! — спросил он и с трудом сглотнул, как будто судорога прошла по кадыку. Он передернулся и еще отступил назад. — А ты… откуда взялся?! Тебя же менты забрали, ты брата моего убил!
— Я не убивал, — сказал Пилюгин.
— Он не убивал, — повторил Хохлов. — Ты его убил, Максим. И мы это знаем. И ты это знаешь. Так что давай без фокусов!
Про «фокусы» говорили в каком-то сериале, и Хохлов сказал про них только потому, что вспомнил сериал, но все это совсем не походило на кино.
Не так он представлял себе финал греческой трагедии, когда зло наказано, а добро торжествует. Не было фанфар и победного пения труб и горнов, не было золотого сияния правды в вышине, а в этой самой вышине сияла желтая лампочка, и в комнате работал телевизор, отсвечивая синим.
— Я не знал, что ты в такси устроился работать, — сказал Хохлов и шагнул вперед. — Если бы знал, я бы раньше все понял! А так мне все время казалось, что я где-то делаю ошибку — ну, не мог Кузя чужому человеку рассказать про свои несметные сокровища и про то, что он теперь заживет по-другому! А все дело в том, что человек был не чужой, а свой! Уж такой свой, что ближе некуда! Кузя подрался с Димоном, сел к тебе в машину и стал жаловаться, что Пилюгин на него наезжает, а он, Кузмин, теперь богатый человек, миллионер почти! Чем ты его стукнул, Максим? Бутылкой? Монтировкой?
— Да… ты… ты… что ты городишь, мать твою!..
Максим Кузмин зацепился за что-то ногой, ухватился за стул, стул поехал и загрохотал.
«И о погоде, — вещал телевизор бодрым женским голосом. — С прогнозом на завтра вас познакомит научный сотрудник…»
Хохлов мимолетно удивился тому, что жизнь не кончилась, что телевизор продолжает бодро болтать о погоде, и научная сотрудница с жеманными губками что-то говорит и водит руками, показывая циклоны и антициклоны!
— Я никого не убивал! Я не убивал!
— Ты убил. Ты ударил его так сильно, что он… умер. И ты еще возил его, мертвого, по городу, хватило у тебя выдержки! Ты приехал в общагу, нахлобучил
Теперь Максим отступал к окну, а Пилюгин и Хохлов надвигались на него, и Хохлов говорил не останавливаясь:
— Димона забрали, но я знал, что он не мог Кузю убить! И я стал искать, и нашел зажигалку, на которой было написано «городское такси»! А потом ты избил Родионовну, и у нее я нашел шапку. Только вот у Кузи был портфель. Куда ты его дел? Выбросил? Или пожалел?
Максим вдруг сделал странное движение глазами, в другое время Хохлов ни за что не заметил бы этого, особенно в неверном свете прогноза погоды, который, кажется, все продолжался в телевизоре, но сейчас он замечал все.
Он был на войне и больше всего на свете хотел, чтобы война эта закончилась и он с победой вернулся бы домой, к Родионовне, Тяпе и щенкам! Он не мог себе позволить чего-нибудь не заметить!..
Большими шагами он подошел к серванту, у которого одна дверца была оторвана, и вытащил из-за него синий Кузин портфельчик, который тот получил на какой-то научной конференции.
— Не выбросил, значит, — сказал Хохлов. — Себе приберег? Или кому подарить хотел?
— А пошел ты, сволочь! — крикнул Максим Кузмин. — Когда он мне стал говорить, что у него теперь полтинник долларов, я чуть с ума не сошел! Я копейки считал, на десятку в день жил, одни супы из пакетов жрал, а он, гнида, столько денег огреб! И еще хвастался, как на этой суке женится, на курорт ее повезет! Ладно бы вкалывал, а то всю жизнь жопу протирал!
Он орал, изо рта у него брызгало, и Хохлов брезгливо посторонился.
— Мой брат, мой собственный брат, твою мать! Всю жизнь я только и слышу, какой он умный, какой гениальный! Какой гениальный, твою мать? Урод! И мне заливал, что деньги уже получил, мол, они у него в кармане! Ну, я и дал ему по башке! Просто так дал, а он хлипкий, зараза! Глаза завел, голову запрокинул, и того!.. А денег-то у него не было! Не было у него бабок!
— Ты все врешь, сука, — произнес Хохлов на ровной ноте. — Ты ударил его не кулаком. Ты его ударил чем-то тяжелым в висок. И смеешь говорить, что не собирался убивать?! В суде все расскажешь!
— Вот тебе суд! Видал? Хрен тебе собачий, а не суд!
Максим кинулся к окну, ударил в хлипкие створки, стекло ахнуло и жалобно зазвенело.
— Держи его!! — заорал Пилюгин, но Максим уже перемахнул через подоконник и пропал.
— Твою мать!! Мать твою!!!
Голова к голове они высунулись в окно.
Черный человек лежал на белом тротуаре. Он силился подняться и никак не мог, он даже ползти не мог, хотя подтягивался на руках и подтаскивал странно вывернутые ноги.
— Третий этаж, — сказал Пилюгин, тяжело дыша. — Небось ногу сломал.