Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста
Шрифт:
Задумано все было неплохо, но, во-первых, опыты межвидовой пересадки тканей кончились провалом, а, во-вторых, Уэллс все испортил какими-то дешевыми ужасами. Впечатление такое, словно автор, как и существа, им изображенные, отведал крови… В тот же день в «Спектейторе» была напечатана статья Р. X. Хаттона – давнего противника научных идей, которые исповедовали Хаксли, Уэллс, да и все, кто склонялся к материализму и свободному научному знанию. У Хаттона, как это ни парадоксально, «Остров доктора Моро» вызвал полнейшее одобрение, и он куда лучше Митчела понял художественные достоинства книги. Сцену чтения Закона он объявил более сильной, чем последняя часть «Путешествий Гулливера», где, как известно, тоже появляются обладающие человеческими качествами животные и деградировавшие люди; и хотя предостерегал против «Острова доктора Моро» читателей со слабыми нервами, видел в этой книге произведение цельное, сильное, ставящее Уэллса вровень со Свифтом. Отсюда, правда, следовал довольно занятный вывод. Ему никогда не приходилось читать лучшего произведения, направленного против вивисекции, заявлял Хаттон… Не меньше похвал содержала и не менее странным образом кончалась появившаяся три дня спустя анонимная заметка в «Манчестер Гардиан». Автор говорил о мастерстве детали у мистера Уэллса, о чувстве меры, которое он обнаруживает в своем занимательном рассказе, его способности соединять страшное с забавным. Словом, заключал автор, Уэллс – очень сильный и оригинальный писатель, так что пора ему отказаться от фантастики… Все эти рецензии были выдержаны в уважительных тонах и могли огорчить Уэллса разве что неспособностью проникнуть в его замысел, но ему не пришлось долго ждать и прямого поношения. 18 апреля в «Спикере» была напечатана небольшая и предусмотрительно никем не подписанная заметка, где говорилось,
Так появился «Остров доктора Моро» – произведение, поражающее своей мерзопакостностью. Стоило бы напомнить мистеру Уэллсу, что даже у романиста талант должен сочетаться с чувством ответственности. За рецензией в «Спикере» последовало множество других, весьма на нее похожих. Приличные люди негодовали и возмущались. В большинстве своем заметки эти были анонимные, но автора одной из них удалось со временем выявить. Это был молодой журналист, сделавшийся потом профессором истории в Эдинбурге. Будущий профессор – так и кажется с первых строк заметки – готов уже обратиться к властям: «Ужасы, описанные мистером Уэллсом в его последнем романе, делают уместным следующий вопрос: насколько вправе автор произведения искусства порождать в публике чувство отвращения?» Вопрос, разумеется, был чисто риторическим, ибо автор тут же объяснял, что нет, не вправе. Даже такой почитатель Уэллса, как У.Т. Стед, в статье, где он в 1898 году подводит итог всему созданному его любимым автором, начиная с «Машины времени», говорит об «Острове доктора Моро», что лучше б этой книги вообще никогда не было. Единственная заметка, достойная того, чтобы немного подробнее на ней остановиться, появилась 3 июня 1896 года в еженедельнике «Гардиан». Ее неизвестный автор, охарактеризовав «Остров доктора Моро» как «исключительно неприятную книгу, идею которой непросто выявить», все же затем эту идею отчетливо выявлял. «Временами читатель склоняется к мысли, что автор хотел высмеять претензии науки и поставить ее на место; в других случаях начинает казаться, что его задачей было в сатирическом свете обрисовать акт творения и облить презрением Творца за то, как он обходится со своими созданиями. На эту мысль наводят на редкость умные и реалистичные сцены, в которых обращенные в людей животные затверживают Закон, преподанный им их творцом-хирургом, и заодно убеждают нас, что неспособны соблюдать этот закон».
По мнению безымянного журналиста, «Остров доктора Моро» – «это, бесспорно, умное, оригинальное и очень сильное порождение фантазии», хотя его нельзя назвать чтением полезным. Подобная заметка вряд ли могла польстить сколько-нибудь самолюбивому автору, но Уэллс к тому времени был уже так не избалован газетчиками, что пришел от нее в восторг: наконец-то нашелся человек, способный его понять! 7 ноября 1896 года он опубликовал в «Сатерди ревью» «Письмо редактору», где особо выделил эту статью. Об остальных рецензентах, воспринявших его книгу просто как «роман ужасов», он лишь сказал, что им следовало бы лучше понимать в своем деле. Что касается инвектив полюбившегося ему безымянного критика, то Уэллс просто не обратил на них внимания. И в самом деле, чему тут было удивляться? «Гардиан» был органом церковных кругов, и ему не пристало хвалить, а тем более рекомендовать для чтения богохульную книгу. К «Человеку-невидимке», появившемуся в сентябре 1897 года, критика отнеслась заметно снисходительней. Конечно, все помнили и о шапке-невидимке и о плаще-невидимке («Песнь о Нибелунгах»), но научное объяснение, которое Уэллс дал невидимости своего героя, показалось убедительным, и все отметили поразительную верность деталей, характерную для этого романа. Однако и криков восторга, которыми была встречена «Машина времени», не раздавалось. Ничто не свидетельствовало о том, что появилось произведение, которому предстояло сделаться всемирной классикой. Это понял, может быть, и то год с лишним спустя (раньше он романа не прочел), лишь Джозеф Конрад. Уэллс, написавший в «Сатерди ревью» от 15 июня 1895 года полную восхищения рецензию на первый роман Конрада «Каприз Олмейера» и тем самым «открывший» этого писателя, навсегда заслужил его благодарность, и тот сразу же поспешил поделиться с ним радостью, которую испытал при чтении «Человека-невидимки». 4 декабря 1898 года он отправил ему письмо, где называл его «реалистом фантастики», говорил о «втором плане», всегда присутствующем в его книгах, и особенно подчеркивал умение Уэллса во всем и всегда, даже при описании невероятных событий, быть до конца человечным. Высоко оценил «Невидимку» и Арнольд Беннет в рецензии, опубликованной в журнале «Вумен». И тем не менее настоящую славу «Человеку-невидимке» создали не критики и даже не писатели, его прочитавшие, а читатели. Это они сделали роман знаменитым, читая его от поколения к поколению с неубывающим интересом. Свидетельство тому – огромное число переизданий. К сожалению, свои впечатления о романе оставили только те читатели, которые были или которым предстояло стать писателями, но, думается, они говорили от имени многих. В дневнике друга Блока Евгения Иванова за февраль 1905 года записано, как сначала он один, а потом они вместе с Блоком принялись фантазировать по поводу прочтенного романа Уэллса: «Пустышка-невидимка… ходит по городу в «человечьем платье». Звонится в квартиры. Отворят, о ужас! стоит сюртук, брюки и пальто, в шляпе, все одето, а на кого – не видно, на пустышку! Лицо шарфом закрыл как маской… Манекен, маска, тот же автомат. Мертвец – кукла, притворяющаяся живым, чтобы обмануть пустой смертью. У Блоков о пустышке говорил Саше – Ал. Блоку очень это знакомо. Он даже на стуле изобразил, согнувшись в бок, как пустышка, за столом сидя, вдруг скривится набок, свесив руки». Более непосредственной, чем у двух петербургских интеллигентов, была, разумеется, реакция двух сибирских беспризорников, ютившихся в заброшенной парикмахерской и сделавшихся обладателями огромных, как им тогда казалось, книжных богатств, с самыми интригующими названиями вроде «Мать, благополучно окончившая свои бедствия, или Опыт терпения и мужества, торжествующего над коварством, ненавистью и злобою. Повесть, редкими приключениями наполненная».
Один из этих двух голодных мальчишек, став потом писателем Виктором Астафьевым, рассказал, как они с другом открыли для себя этот роман Уэллса. «Я долго боролся с собою, пытаясь определить, что же все-таки читать в первую очередь. «В когтях у шантажистов», «Джентльмены предпочитают блондинок» или «Человека-невидимку»? «Невидимка» переборол всех. Я читал эту книжку почти всю ночь, затем день и вечер, пока не выгорел до дна керосин в фонаре. Книга о человеке-невидимке потрясла Кандыбу. – Вот это да-а! – Кандыба скакал по парикмахерской, и тень его, высвеченная полыхающей печкой, мятежно металась по стенам. Кабы друг мой сердечный в забывчивости не рухнул в подпол да не принялся бы крушить все кряду и рвать на себе рубаху – в такое он неистовство впал. – Эт-то да-а-а! – повторял он. – В магазине в харю кому дал – и ничего не видно! Ни-че-го!» Что и говорить: диапазон читателей и вынесенных из книги впечатлений достаточно велик! «Человек-невидимка» – по крайней мере, если говорить о его начале, – снова восходит к «Аргонавтам хроноса». Мы опять встречаемся с изобретателем, живущим среди людей, неспособных его понять и пугающихся его наружности.
Но за «Аргонавтов хроноса» Конрад никогда не назвал бы Уэллса «реалистом фантастики», а, говоря о «Человеке-невидимке», был уже вправе употребить эти слова. На смену «кельтской» романтической атмосфере валлийской деревушки, где обосновался доктор Небогипфель, или готорновской атмосфере Новой Англии, которой Уэллс отдал предпочтение во втором варианте этого неоконченного романа, приходит нечто совершенно иное. Действие на сей раз развертывается в местах, для рядового англичанина куда более привычных, много раз виденных, а потому и нарисованных с такой точностью деталей, что никто не мог усомниться в реальности обстановки или не поверить в людей, возникающих на страницах романа. Такими именно, и никакими другими, должны были быть и хозяева трактира «Кучер и кони», и его завсегдатаи, и пастор Бантинг, и полицейский – словом, все, кто хоть ненадолго промелькнет перед читателем. Социальное выступает здесь в более непосредственной форме, чем в «Острове доктора Моро». На первых страницах «Человеканевидимки» перед нами разворачивается своеобразная комедия провинциальных нравов, где кое-чему можно удивиться и кое над чем посмеяться. Разве одно лишь сочувствие вызывает доктор Касс, когда непохожий на других постоялец супругов Холл хватает его за нос невидимой рукой? А мебель, взбунтовавшаяся против людей, которые давно уже за нее расплатились и тем самым приобрели в полную собственность! Особенно этот стул, без посторонней помощи выталкивающий миссис Холл из комнаты Гриффина. Нет, здесь не без волшебства! А сам постоялец? Он то возникает, то исчезает. Не проходит ли он через стены? И какого он цвета? Когда
Как удачно заметил один английский критик, начиная с «Человека-невидимки» герои Уэллса перестают ездить за необычным, оно является к ним прямо на дом. И притом, следует добавить, это необычное вполне вписывается в домашнюю обстановку. По словам того же остроумного критика, «у Герберта Уэллса увидеть – значит поверить, но здесь мы верим даже в невидимое». Невидимка-Гриффин по-своему не менее убедителен, чем люди, среди которых он очутился. Это не сказка, а добротное реалистическое повествование. Фантастическая посылка разработана совершенно реалистическими средствами. Здесь показано все, что нужно, доказано все, что возможно. И потом, разве сказочным героям приходилось когда-нибудь так туго? Шапка-невидимка из русских сказок или плащ-невидимка из германского эпоса сразу избавляли своего обладателя от всех хлопот и давали ему необыкновенное преимущество перед всеми. Гриффин живет в ином мире – реальном. Ему все время что-то мешает, планы его срываются. Он не успевает подготовить себе невидимую одежду и дрожит от холода, шлепая босиком по грязным лондонским улицам и оставляя за собой следы, которые сразу же привлекают внимание мальчишек; он простужен и ежеминутно выдает себя громким чиханием. Осуществить свое превращение ему пришлось раньше времени, и теперь он не знает, как снова стать видимым… Невидимость – отнюдь не единственное отличительное качество этого героя. Чем больше мы вглядываемся в него, тем больше убеждаемся, что перед нами – очень своеобразная личность. Да и разоблачение Гриффина происходит не только в силу обстоятельств, но и потому, что человек он неуравновешенный и эксцентричный. Он не привык сообразовывать свои поступки с обстановкой и думать об их далеких последствиях.
Всякое его действие – это непосредственная на что-то реакция. И несообразность его поведения не меньше удивляет окружающих, нежели его странное обличье. Высшим проявлением этой несообразности оказывается своего рода спектакль, который он разыгрывает перед людьми, ворвавшимися в его комнату. Он обретает невидимость у них на глазах не только для того, чтобы незаметно уйти от них. Он еще наслаждается производимым эффектом. Но так или иначе, а он разоблачен. И тут комедию нравов, в которую по-своему вписывался и сам Гриффин, сменяет нечто другое – куда более важное и опасное. На первых страницах романа Гриффин не более нам понятен, чем жителям суссекской деревушки Айпинг, куда он прибыл. Но чем дальше разворачиваются события, тем больше раскрывается он для нас не в одних лишь внешних своих проявлениях. Обыденная обстановка, в которой происходит действие, не помешала Уэллсу выявить и «второй план» происходящего.
Гриффин, каким он открывается нам из его рассказа о собственном прошлом, был всегда занят исключительно своими исследованиями, а значит, и достаточно самососредоточен: «Изучение природы делает человека в конце концов таким же безжалостным, как и сама природа». К тому же и жизнь шаг за шагом все больше ожесточала его. Заканчивать начатую работу приходилось в ужасных условиях. И перед ним рушились одна моральная преграда за другой. Но все же Гриффин не остается неизменным на протяжении даже того короткого периода, когда мы можем воочию проследить его историю. В айпингский трактир «Кучер и кони» приходит человек, у которого за спиной немало недобрых дел, но пока что он мечтает лишь об одном: найти способ вернуться в видимое состояние. Беды, которые влечет за собой невидимость, он уже испытал. Да и обличие пришлось приобрести самое отталкивающее – маскарадный картонный нос, забинтованное лицо, темные очки, перчатки, которые ни при каких обстоятельствах нельзя снять… Но с момента, когда он разоблачил себя перед хозяевами и посетителями трактира и, вызвав всеобщую панику, бежал из него, перед нами уже не тот человек. Потребуется совсем малый срок, чтобы Гриффин превратился в маниакального убийцу, одержимого жаждой власти. Если нельзя уйти от окружающих, надо их себе подчинить. Теперь им движет лишь стремление встать над людьми. А впрочем, не гнездилось ли в нем нечто подобное и прежде? Пусть в другой форме. Презрение к обывателям проистекает у Гриффина из прекрасного их понимания. Он знает их по себе. И его ненависть к ним – из того же источника. Ему стоило такого труда вырваться из этой среды, а теперь она снова оказалась властна над ним. Но он опять над ними поднимется! Теперь у него есть для этого средство – невидимость. И он их всех подомнет под себя! Нет, не поднимет до себя, а именно под себя подомнет. Разве кто-нибудь из них поступил бы иначе? И почему иначе должен поступить мещанин, овладевший, пусть даже ценой собственных трудов, великой научной тайной? Ведь не занятия же наукой могли человечески его обогатить! Гриффин мечтает покорить человечество, установив царство террора. Но история этого завоевания не переносится в романе на широкие земные просторы. Она как началась, так и кончилась в пределах нескольких суссекских деревушек. «Человек-невидимка» – один из эпизодов той «человеческой комедии», которую Уэллс писал всю жизнь. В несовпадении масштабов заурядной человеческой личности с грандиозностью задач, стоящих перед человечеством в целом, Уэллс видел трагедию. Но каждый из эпизодов этой трагедии тяготел к комическому. В истории Гриффина – даже в самые мрачные моменты – упор делается не на слове «человеческая», а на слове «комедия», пусть даже это будет «мрачная комедия», как принято называть некоторые пьесы Шекспира.
Какая дикая мысль: начать покорение человечества с разгона деревенского праздника, а царство террора с убийства ни в чем не повинного, безобиднейшего мистера Уикстида, сорокапятилетнего управляющего соседним поместьем! И все же человеческое то и дело пробивается сквозь это «условно комическое». Вид первой жертвы потрясает Гриффина. С ним случается истерический припадок. Правда, он снова просыпается сильным, деятельным, хитрым и злобным. Ему кажется, что игра только еще началась. Но это – последний день его жизни. Пытаясь убить предавшего его университетского товарища Кемпа, он гибнет сам. Что он намеревался сделать в этот день – начать «царство террора» или просто удовлетворить свою жажду мести? Мы можем сколько угодно негодовать против Гриффина, но мы невольно если не сочувствуем ему, то, во всяком случае, его понимаем. Как ни бесчеловечны его намеренья и поступки, он с начала и до конца остается человечески ощутимым, а потому и пробуждает в нас человеческое к себе отношение. И кончается история Гриффина никак не криками торжества, а нотой глубокого сожаления: «Тело накрыли простыней, взятой в кабачке «Веселые крикетисты», и перенесли в дом. Там, на жалкой постели, в убогой, полутемной комнате, среди невежественной, возбужденной толпы, избитый и израненный, преданный и безжалостно затравленный, окончил свой странный и страшный жизненный путь Гриффин – первый из людей, сумевший стать невидимым. Гриффин – даровитый физик, равного которому еще не видел свет». Погиб опасный безумец. Но еще погиб человек и великий ученый. Этим заканчивается история Гриффина, но не роман. Последнее слово принадлежит совсем другому лицу. Когда Гриффин лишился своего маскарадного наряда, он вынужден был искать кого-нибудь, кто носил бы за ним записи его опытов и все, что он ему поручит. Какое-то время ему приходилось пользоваться услугами мистера Марвела. Он скоро понял, что сделал неправильный выбор, но другого выхода у него не было. Викторианский обычай прибавлять к каждому имени слово «мистер» не должен нас обманывать. Мистер Марвел, видимо, не очень любил тот способ, каким он добывал свое скудное пропитание, свою драную одежду и всегда недостававшую ему выпивку, но другие способы он любил еще меньше, ибо к труду приспособлен не был и внутренней потребности в оном не испытывал.
Был он профессиональным бродягой, что-то у кого-то выклянчивал и в услужение к Гриффину поступил не по доброй воле – тот его принудил. А потому он и счел себя вправе, едва лишь представилась возможность, сбежать, присвоив заодно все, что при нем было, включая изрядную сумму денег. Вот с этим-то мистером Марвелом мы и сталкиваемся на последних страницах романа, причем иначе как «мистером» его теперь и не назовешь. Он более не бродяга какой-то, а почтенный человек, хозяин трактира. Особой предприимчивостью он не отличается, но весьма заботится о респектабельности своего заведения и, разумеется, своей собственной. Свой мохнатый цилиндр он, следует думать, давно заменил на что-нибудь поновей, одежду свою теперь застегивает на пуговицы, а не завязывает веревочками, слывет человеком умным и бережливым, а уж о дорогах Южной Англии сообщит вам столько подробностей, что не сыщешь ни в каком путеводителе. Но у этого новоявленного буржуа тоже, оказывается, есть своя мечта. Такая же, как у Гриффина. Знаний, жаль, не хватает, иначе прочел бы, что тот записал в своих дневниках, и тоже стал невидимкой. И уж поверьте, лучше бы распорядился своей невидимостью, чем этот безумный Гриффин. Ну да ничего, со временем он во всем разберется! И каждый вечер, убедившись сперва в полном своем одиночестве, мистер Марвел достает из тайника три книги в коричневых кожаных переплетах и, подбадривая себя джином, начинает переворачивать страницы от начала к концу и от конца к началу. «Шесть, маленькое, два сверху, крестик и закорючка», – читает он, шевеля губами.