Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста
Шрифт:
Уэллс откликнулся мгновенно. В конце сентября он уже был в Петрограде. Остановился он у Горького, в доме 23 на Кронверкском проспекте (теперь проспект Горького), в огромной, соединенной из двух, квартире, вечно набитой людьми – и теми, кто постепенно в ней оседал в эти голодные годы, и теми, кто просто засиделся допоздна и остался на ночь. Для Уэллса и Джипа освободили комнату. В этот раз в Уэллсе с сыном всюду узнавали иностранцев уже потому, что вид у них был сытый, а щеки тщательно выбритые. Уезжая, Уэллс оставил Горькому весь свой запас лезвий. Он снова много ходил по городу, ужасаясь изрытым улицам, пустырям, оставшимся от пошедших за зиму на дрова деревянных домов, забитым досками витринам магазинов, с порога одного из которых он каких-то шесть лет назад с восторгом глядел на летевших по Невскому лихачей. Он побывал в Доме ученых и в Доме искусств, бывшем доме Елисеева, где его и других приглашенных угостили скудным обедом, поданным на роскошных сервизах вышколенной елисеевской челядью, слушал Шаляпина в «Севильском цирюльнике» и «Хованщине», слушал «Садко», видел Монахова в «Царевиче Алексее» и в «Отелло», где тот играл Яго. Уэллс часами разговаривал с Горьким. И не с ним одним. На квартире у Горького он познакомился и с некоторыми руководителями «Северной коммуны», как тогда называли Петроград и его окрестности, и со многими петроградскими интеллигентами. Ну, а Джип сошелся с компанией молодежи и порой пропадал на целые дни. Валентина Ходасевич, племянница поэта, жившая в квартире на Кронверкском, узнав, что Джип зоолог, решила повести его в зоопарк, благо он был совсем рядом – в конце того же проспекта. Звери были голодные, лев, перешедший на вегетарианскую пищу, очень грустный, на многих кожа висела складками, как одежда с чужого плеча, но, как бы там ни было, они в эти годы выжили, а некоторые даже весьма «умудрились». Джип пришел в полный восторг от слона, который, как выяснилось, разбирался в деньгах и, когда ему давали керенки, злобно бросал их на землю и топтал ногами. А за ходовые деньги он покупал у служителя кусок хлеба. Этого слона Джип ходил смотреть чуть ли не ежедневно. При том, что Джип кончил школу в
Правда, она всю жизнь говорила на этом языке с чудовищным русским акцентом, но настолько чувствовала его своим родным, что ее собеседники-англичане, думается, уже через несколько минут начинали сомневаться в правильности собственного произношения. В Лондоне она и познакомилась с дальним родственником посла Иваном Бенкендорфом, тоже состоявшим на дипломатической службе. В 1911 году его назначили секретарем посольства в Берлин, и там она вышла за него замуж. В 1913 году у нее родился сын Павел, в 1915 – дочь Таня. Лето 1917 года они провели в эстонском имении Бенкендорфов Янеда, но в октябре она решила наведаться в Петроград, проверить, все ли в порядке с квартирой, и вернуться уже не смогла. 19 апреля 1919 года Ивана Бенкендорфа убили на дороге, ведшей в поместье. Убийцу не нашли, а может быть, и не искали – Бенкендорфов в Эстонии не любили. Дети остались на попечении гувернантки. Дальнейшая жизнь Марии Игнатьевны в годы революции относится то ли к области большой политики, то ли к области детективного романа. В январе 1918 года она встретила в Москве Брюса Локкарта, влюбилась в него, была арестована по делу о «заговоре послов», быстро освобождена, снова арестована при попытке перейти эстонскую границу и снова освобождена: ведь ее целью на сей раз было всего лишь разыскать детей. К Горькому ее привел Чуковский. Когда в 1918 году было организовано издательство «Всемирная литература», она явилась к Корнею Ивановичу и сказала, что хочет переводить Уайлда и Голсуорси. Он, однако, усомнился в ее возможностях, и не без причины. Мария Игнатьевна прожила в Англии не слишком долго, но почему-то говорила: «Я ходила туда на лошади» и «Сейчас происходит плохое время». Тем не менее Чуковский каким-то чутьем уловил, что работник она хороший, и, раз появившись в доме Горького, она скоро сделалась там незаменимой. Она навела порядок в его бумагах и домашнем хозяйстве, взяла на себя переписку на всех европейских языках (в Берлине она пробыла три года с мужем, французский знала с детства, итальянский выучила как-то между делом, сама того не заметив), а поскольку жить ей было негде и ночевала она у своего бывшего повара, скоро она и совсем переселилась на Кронверкский, где сделалась центром притяжения этой коммуны: ведь она обладала еще красотой, полнейшей непринужденностью и удивительным тактом. На Кронверкском всем давали прозвища. Ее прозвали Титкой (Теткой) – она была женщина крупная и с Украины. С Уэллсом «Титка» (тогда еще – графиня Бенкендорф) познакомилась в 1914 году, но он ее начисто забыл, хотя в этом ей не признался. Сейчас же он день ото дня проникался все большим восхищением этой женщиной. На утро 6 октября 1920 года было назначено свидание Уэллса с Лениным. Он выехал в Москву, где остановился в доме № 17 на Софийской набережной (теперь там находится английское посольство).
И вот, пройдя через все посты проверки, Уэллс оказался в кабинете Ленина. Об этой встрече очень много писали, а еще больше говорили ораторы, выступавшие по торжественным датам, и всякий раз создавалось впечатление, что Уэллс и Ленин все полтора часа только и рассуждали о плане ГОЭЛРО. О нем действительно в ходе беседы зашла речь, и Уэллс объяснял потом свое неверие тем, что не знал об огромных гидроресурсах России. Но в основном Ленин и Уэллс спорили о возможности построения социализма в стране, основную часть населения которой составляет неграмотное крестьянство, и о будущем ходе истории. Потрясенный открывшейся ему картиной разрухи, Уэллс настаивал на том, что социалистическая революция – крайнее средство и что капитализм может в результате длительной воспитательной работы перерасти в «коллективистское общество». Ленин доказывал ему, что предварительным условием построения нового общества должно быть падение капитализма. «Не скрою, что в этом споре мне пришлось туго», – признался Уэллс. И неудивительно: в большинстве его предвоенных романов построение нового общества начинается после разрушения старого. Ленин говорил с полной убежденностью. У его собеседника ее не было. Впрочем, Уэллс и Ленин не только спорили. Они и просто разговаривали о происходящем. Ленин расспрашивал Уэллса о его впечатлениях, делился некоторыми внешнеполитическими планами. Он разговаривал с ним с полнейшей искренностью. Ленин поразил Уэллса и как человек – очень простой и непосредственный, и как мыслитель, и как исполненный веры в свое дело, но при этом и очень трезвый политик. «Благодаря ему я понял, что коммунизм, несмотря на Маркса, все же таит в себе огромные созидательные возможности, – писал он. – После того, как я перевидел среди коммунистов стольких унылых фанатиков, одержимых идеей классовой борьбы, стольких твердолобых, выхолощенных доктринеров, после моих встреч с заурядными приверженцами марксизма, вымуштрованными и исполненными пустой самоуверенности, этот удивительный невысокий ростом человек, который откровенно признает, что строительство коммунизма – это грандиознейшая и сложнейшая задача, и скромно посвящает ее осуществлению все свои силы, буквально пролил бальзам на мою душу. Он, по крайней мере, видит преображенный, заново построенный мир, этот мир воплощенных замыслов». Слова «Кремлевский мечтатель», которыми Уэллс озаглавил раздел «России во мгле», посвященный встрече с Лениным, звучали в его устах величайшей похвалой. В тот же день Уэллс ночным поездом возвратился в Петроград.
7 октября он выступил на заседании Петроградского Совета, а на другой день собирался выехать в Ревель (Таллин), чтобы там сесть на стокгольмский пароход. Муре он обещал повидать ее детей и сообщить потом ей о них дипломатической почтой. Вечером этого же дня Уэллсу были устроены торжественные проводы. Достали хорошего вина, пять коробок сардин, сыр и три банки фаршированного перца. За время отсутствия Уэллса население коммуны разместилось по-новому, и он мог даже провести последнюю ночь в отдельной комнате. Среди ночи к нему пришла Мура… Все, что нужно, он, следует думать, в Эстонии для нее узнал и сделал. Во всяком случае, он пропустил свой стокгольмский пароход и 20 октября писал Горькому все из того же Ревеля. По возвращении Уэллса в Англию в еженедельнике «Санди экспресс» появились пять его статей, собранных потом в книгу «Россия во мгле» (1920). Шум эта книга произвела невероятный. Уэллс не был первым видным англичанином, приехавшим в Советскую Россию и беседовавшим с Лениным. До него у нас побывала рабочая делегация, к которой присоединился (не являясь официально ее членом) Бертран Рассел, успевший до поездки Уэллса опубликовать две статьи о своих впечатлениях, а по возвращении Уэллса из России, но еще до выхода отдельным изданием «России во мгле» – книгу «Теория и практика большевизма». В ней, как и в «России во мгле», утверждалось, что большевики – единственная партия, способная в настоящее время править Россией, а русская революция провозглашалась «одним из великих героических событий мировой истории». Однако книга Рассела, в отличие от уэллсовской, не вызвала широкого отклика ни у нас, ни в Англии. Объясняется это прежде всего тем, что за пределами английской интеллектуальной элиты Уэллс был намного известнее Рассела. «Россия во мгле» написана словно бы в споре с Расселом. Правда, Рассела Уэллс прямо упоминает только однажды, но, поскольку эти две книги вышли буквально одна вслед за другой, люди, читавшие их, не могли не заметить этой полемики. Чем ее объяснить? Бесспорно, Уэллсу очень хотелось взять верх над Расселом. Для этого были весьма веские личные причины – Рассел некогда занял куда более принципиальную позицию по отношению к клубу «Взаимносодействующих», Рассел пошел в тюрьму, но ни слова не сказал в поддержку войны, Рассел первым увиделся с Лениным. А поскольку в книгах Уэллса и Рассела многое совпадает, надо было всякий раз хоть как-нибудь показать свою самостоятельность.
И все же Уэллс расходился с Расселом далеко не во всем. Рассел отметил честность и бескорыстие большевиков. Типичный коммунист, по его словам, «щадит себя не больше, чем других. Он работает по шестнадцать часов в сутки… Он добровольно берется за любую самую трудную и опасную работу… Несмотря на то, что ему принадлежит власть и в его распоряжении находятся все запасы продовольствия, он живет, как аскет. Он не преследует личных целей. Его задача – создать новый социальный порядок». Специальную главу Рассел посвящает жизни в Москве. В городе, пишет он, плохо с одеждой и продовольствием, людям приходится много трудиться, но нет никаких ужасов, о которых кричит английская пресса. В городе царит совершенный порядок, все устроены на работе, никто, если только он не выступает против советской власти, не чувствует неуверенности в своей судьбе, преступность и проституция сведены почти на нет. Большевики, пишет Рассел, несут очень малую ответственность за беды России. В основном она лежит на организаторах блокады, которые, ко всему прочему, не понимают, сколь устойчиво Советское правительство. Сбросить его при помощи блокады не удастся, хотя определенное действие она, разумеется, может оказать, – крайне, впрочем, нежелательное даже для тех, кто ее организовал… А вот что писал по этому поводу Уэллс: «Лишь совершенно искажая международную обстановку и толкая людей на ошибочные политические действия, можно утверждать, что те ужасающие бедствия, которые сегодня испытывает Россия, в сколько-нибудь серьезной степени вытекают из деятельности коммунистов; что злодеи-коммунисты довели Россию до таких бедствий, и стоит лишь свергнуть коммунистов, как вся Россия
Рассказ о бедствиях, которые терпит Россия, всякий раз предназначен быть доказательством того, что спасение страны – только в большевиках. Одна из глав книги носит название «Созидательная работа в России». Большевики, пишет Уэллс, перед лицом чудовищных трудностей «прилагают все усилия к тому, чтобы из развалин поднялась новая Россия… Конечно, среди большевиков есть твердолобые, закоренелые доктринеры, фанатики, убежденные в том, что достаточно уничтожить капитализм, упразднить деньги и торговлю, ликвидировать общественное неравенство – и сам собою наступит… золотой век. Есть среди большевиков такие недалекие люди, которые готовы отменить преподавание химии в школе, если их не убедят, что это «пролетарская» химия, и запретить любой орнамент, если в него не вплетены буквы РСФСР… как реакционное искусство…
Но есть в новой России и другие деятели с более широкими взглядами, они, если дать им возможность, будут строить. Среди деятелей, обладающих творческими возможностями, я назвал бы таких людей, как сам Ленин, который… недавно выступил в печати с резкой критикой крайних взглядов своих же единомышленников; Троцкого, который… отличается замечательными организаторскими способностями; наркома просвещения Луначарского, Председателя Совета Народного Хозяйства Рыкова; госпожу Лилину из Петроградского отдела просвещения; а также… Красина. Я назвал фамилии, которые первыми пришли мне на память, но ими далеко не исчерпывается список большевиков, которые заслуженно могут называться государственными деятелями. Невзирая на блокаду, гражданскую войну и интервенцию, им уже удалось кое-что сделать». Уэллса в первую очередь заинтересовала постановка преподавания в школе, и он пришел к заключению, что «большевики сумели поднять дело просвещения на поразительную высоту». Правда, здесь с Уэллсом произошло забавное недоразумение. Первой школой, куда его повели, была бывшая Тенишевская гимназия, где учились по преимуществу дети петроградских интеллигентов. Пришли они туда уже после конца занятий, так что на уроках побывать не удалось, дисциплина оставляла желать лучшего, а ученики обнаружили столь редкостное знание творчества Уэллса («Такие пигмеи, как Мильтон, Диккенс и Шекспир, пресмыкались у ног этого гиганта литературы», – заметил по этому поводу Уэллс), что он заподозрил обман. Через три дня 314 он отменил все встречи, назначенные на утро, и потребовал, чтобы ему показали наугад какую-нибудь из соседних школ. Но школа, куда он попал, понравилась ему гораздо больше предыдущей! Правда, там никто не читал Уэллса. И тогда он отказался от мысли, что посещение первой школы специально подстроено властями, но зато пришел к иному, не менее решительному выводу: желая сделать ему приятное, учеников заранее подготовил К. И. Чуковский.
Прочитав это о себе, Корней Иванович так возмутился, что до конца своих дней при каждом упоминании об Уэллсе начинал говорить о нем с неутихающей обидой. Ведь тенишевцы в самом деле зачитывались Уэллсом! Как нетрудно заметить, Уэллс и Рассел во многом близки. И все же Уэллс написал совершенно другую книгу. Книга Рассела открывается словами восхищения Россией. Многие места книги не вызывают сомнения в объективности автора. Однако автор не скрывает ни своей враждебности марксизму, ни полного неприятия диктатуры пролетариата, и полемический задор его так велик, что порою начинает казаться, будто предисловие и некоторые из последующих глав писали люди, стоящие в оценке русской революции на диаметрально противоположных позициях.
Уэллс, напротив, словно бы не заметил героизма революции. Он пишет о России в тоне гораздо более спокойном, но эмоционально и более последовательном. Его задача, как и у Рассела, – заставить западные державы снять блокаду и начать торговлю с Россией, но Рассел посвящает этому несколько абзацев, вкрапленных в поток рассуждений о той опасности для мировой цивилизации, которую несет революция. Уэллс к этому ведет всю книгу. Рассел много говорит о жестокости большевиков, извиняя их, правда, тем, что они честны и что Россия привыкла к таким только методам. Уэллс говорит о жестокости белого террора, а большевиков старается показать «такими же людьми, как мы с вами». Подобная разница в подходе ощущается на каждом шагу. Поэтому Уэллс не стал спорить, когда услышал в Петрограде замечание о том, что Рассел неблагожелательно отозвался о новой России. Да и отношение Уэллса к революции не похоже на расселовское. О том, что старое общество само собой развалится в результате войны, Уэллс писал уже много раз. В русской революции он увидел прежде всего подтверждение этого своего прогноза. Она, считал он, доказала справедливость и другой его мысли. В тех же романах и трактатах рассказывается о том, как после гибели старого мира просвещенные и деятельные люди начнут строить новый, причем в «Современной утопии» эти люди объединены в подчиненную строгой дисциплине организацию, именуемую «самураи Утопии». Нечто подобное он увидел в большевиках. И если большевики делали что-то не так, то объяснение для этого у него было двоякое. Во-первых, они были чрезвычайно неопытны в государственных делах, а во-вторых, приняли ошибочную теорию Маркса. Она помешала им понять, что на самом деле произошло и происходит в России. В этом – главная причина той небывалой враждебности к Марксу, которую Уэллс проявляет в «России во мгле». При том, что Уэллс никогда не принимал теорию классовой борьбы, он раньше высказывался о Марксе в совершенно ином тоне. Вот, например, что он говорил о нем в трактате «Новые миры вместо старых». Маркс первый поставил социализм на историческую основу. Маркс доказал, что современное буржуазное общество имело начало и неизбежно будет иметь конец. Он первый соединил демократию и социализм. «Его интеллектуальная сила была так велика, что он озарил светом своей концепции всю современную историю человечества… И сколько бы софизмов ни удалось найти, отрицая величие Маркса (можно ведь найти софизмы и для того, чтобы заставить усомниться в величии Дарвина), – он остается великим основоположником современного социализма». Однако желание доказать, что революция в России произошла «не по Марксу», заставило Уэллса словно бы забыть, что он писал о Марксе до этого. Впрочем, поношение Маркса в «России во мгле» имело, по-видимому, и другую причину. Посылая «Россию во мгле» Горькому, Уэллс писал ему: «Вы увидите, что я не польстил большевикам. Если бы я сделал это, результат был бы обратный тому, которого я добивался». И действительно, подчеркнуто антимарксистская позиция Уэллса лишь придавала в глазах большей части английской публики достоверность его русским наблюдениям. Рассел спорил с Марксом на протяжении всей второй половины своей книги. Уэллс в столь продолжительные споры не вступает. Он только делает все возможное для того, чтобы публика поверила в его объективность. Русский перевод «России во мгле», изданный в 1922 году Государственным издательством Украины, был уже вторым ее русским изданием. Годом раньше она была напечатана в Болгарии с предисловием князя Трубецкого, который заявил, что книга Уэллса «должна быть признана вредной». И правда, «Россия во мгле» прежде всего противостояла белогвардейской пропаганде, невероятно в то время злобной, а отстраненность Уэллса от марксизма, его поза стороннего наблюдателя только усиливали действенность этой контрпропаганды. В Англии же книга Уэллса оказалась аргументом в споре, который вели между собой политики. Когда до Лондона дошла весть о февральской революции и отречении Николая II, Ллойд Джордж воскликнул: «Одна из целей этой войны уже достигнута!» Однако подобный приступ радости испытывал в английском правительстве, пожалуй, только его глава. Правое крыло в кабинете министров было очень сильно. Черчилль, Керзон и Сесил отнюдь не были в восторге от случившегося в России и заставили кабинет присоединиться к приглашению в Англию, посланному Георгом V Николаю II. Положение дел изменила лишь твердая позиция английского посла в Петрограде Джорджа Бьюкенена. Бьюкенен (недаром Николай терпеть его не мог!) сначала убедил министра иностранных дел Временного правительства Милюкова не передавать телеграмму адресату, а затем добился от Лондона отмены приглашения.
Приход к власти большевиков и угроза выхода России из войны резко сдвинули вправо позицию всего кабинета, но в 1920 году, когда война уже закончилась победой, Ллойд Джордж начал склоняться к точке зрения Уэллса: надо помочь России выжить как цивилизованному государству и установить с ней столь выгодные для Англии торговые отношения. Приезд советской торговой делегации в Лондон недаром предшествовал поездке Уэллса в Петроград и Москву. А книга Уэллса была тем более веским аргументом в споре политиков, что была непосредственно обращена к общественному мнению, привыкшему прислушиваться к словам этого человека. Сейчас, когда война закончилась победой, когда в России и Германии, как он предсказывал, произошли революции, а Австро-Венгрия развалилась, его уже не попрекали за то, что он поддержал войну. К тому же Уэллс прямо вмешался в шедший в верхах политический спор. Октябрь так напугал английское «общество», что было решено поставить самые жесткие препоны возможному «большевистскому влиянию», и сохранявшаяся еще военная цензура настолько в этом переусердствовала, что возникла некая опасность «самоотравления пропагандой». О происходящем в России теперь плохо знали не только читатели газет, но и те, кто задавал им тон. Поэтому в феврале 1919 года президент США Вудро Вильсон и Ллойд-Джордж направили молодого атташе американской делегации на Парижской мирной конференции В. Буллита (впоследствии – первого американского посла в СССР) с секретной миссией в Советскую Россию. В своем официальном отчете Буллит, подобно Уэллсу, много пишет о трудностях, переживаемых населением Москвы и Петрограда, но тут же добавляет, что «разрушительная фаза революции закончилась, и вся энергия правительства обращена на созидательную работу» и «Советское правительство, по-видимому, в полтора года сделало больше для просвещения народа, чем царизм за 50 лет».