Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста
Шрифт:
Тридцатые годы
Для тех, кому сейчас шестьдесят и больше, эти слова имеют особый смысл. В 1933 году в Германии пришел к власти Гитлер, и противостояние двух лагерей стало наглядно, как никогда. Не только для нас, мальчишек с московских дворов, не знавших еще, что из тех, кто постарше нас на год, на два, на три – пока еще участников наших игр, – большинство не вернется домой. Это сделалось ясно и для живших далеко от нас, в каком-то другом мире, «за границей», чьи имена мы находили на обложках книг и страницах газет. В эти годы все человеческое было антифашизмом. Честное искусство было антифашизмом. Высокие чувства были антифашизмом. Нежелание – для нас органическая неспособность – различать людей по цвету кожи и национальности было антифашизмом.
С Владимиром Ильичом Лениным
Мы вырезали и вклеивали в самодельные, из плохой бумаги альбомчики сообщения об итало-абиссинской войне, потом о гражданской войне в Испании, и не было большей радости для нас, чем взятие республиканцами Теруэля. Мы не могли понять, почему ушли из Испании интернациональные бригады, успевшие уже превратиться для нас в прекрасную легенду, почему не отвечают на наши вопросы люди, побывавшие в Испании, и почему они один за другим исчезают с наших глаз. Рядом с нами и со многими из нас начинало твориться
Поверхностному наблюдателю могло показаться, что «Облик грядущего» напоминает «Войну в воздухе». Здесь тоже речь шла о последствиях мировой войны. Мир распадается на слабо связанные друг с другом общины, во главе которых стоят заправилыбандиты. Но Беатриса Уэбб недаром назвала некогда «Войну в воздухе» очень умным романом. В нем действительно были заключены возможности, о которых сам автор в момент его появления не подозревал. Одна из таких полудикарских общин, показанных в фильме, поразительно напоминала теперь государство фашистского типа, а ее «босс», блестяще сыгранный выдающимся английским актером Ральфом Ричардсоном, – фашистского диктатора. Авторитет Уэллса как антифашиста увеличивало то, что он был первым крупным европейским писателем, создавшим антифашистский роман «Накануне» (1927). Он появился в те дни, когда в Англии было немало людей, восхищавшихся Муссолини («При нем поезда начали ходить по расписанию. Навел порядок!»), причем в их числе был и Бернард Шоу, давно уже противопоставлявший буржуазной демократии культ «сильной личности». Уэллс, напротив, изобразил итальянских фашистов как подлое хулиганье, призванное к власти крупной буржуазией. «Дикая реакция – неизбежный спутник каждой революционной бури, – писал он в этом романе. – И если говорить о каком бы то ни было дальнейшем прогрессе, то всем прогрессивно мыслящим людям придется организовываться как для обороны, так и для нападения. Это бой за землю и за человека. В такой войне кто может жить спокойно, кто может быть оставлен в покое?»
И Уэллс не оставался в покое. В 1930 году появился его новый антифашистский роман «Самовластие мистера Парэма», где рассказывалось о возможности фашизации Англии, причем среди людей, поддержавших фашистов, упоминался и некий мистер Бринстон Берчиль, очень похожий на Уинстона Черчилля. Антифашистские выступления Уэллса следовали одно за другим. Особенно он активизировался после прихода Гитлера к власти. И фашисты по-своему удостоили Уэллса великой чести – он был включен в список англичан, подлежащих уничтожению немедленно после осуществления операции «Морской лев» (захвата Британских островов). Но рядом с этим шла такая вереница безобразных выходок и политических бестактностей Уэллса, что порой вокруг него образовывалась пустота. Когда составлявшие гордость английской литературы Томас Харди и Джон Голсуорси были награждены орденом «За заслуги», Уэллс пришел в ярость. «У меня достанет гордости не принять орден, которым были награждены Харди и Голсуорси!» – кричал он принесшему эту новость Моэму. В 1938 году, словно забыв о собственном «Игроке в крокет», он опубликовал повесть «Братья», где проповедовалось общечеловеческое единство. Однако, поскольку действие происходит в Испании в период гражданской войны, в контексте времени эта повесть звучала как призыв к примирению с фашизмом. В ней фактически ставились на одну доску республиканцы и фалангисты. Приблизительно тогда же он вытворил такое, что у всех порядочных людей просто захватило дыхание. Когда Ребекка Уэст, против которой Уэллс затаил глубокую обиду, возглавила комитет защиты немецких евреев, в Уэллсе взыграл бромлейский лавочник, и он отказался присоединиться к воззванию этого комитета, уже подписанному всеми ведущими английскими писателями и общественными деятелями, добавив при этом, что евреи сами виноваты, что их преследуют. Через несколько дней он получил краткую телеграмму от Элеоноры Рузвельт: «Позор, мистер Уэллс» – и пришел в исступление, а узнав, что телеграмма стала достоянием гласности, принялся оправдываться – как всегда неловко и неубедительно.
На этом кончилось его знакомство с Рузвельтами, которым он так гордился. Ни Франклин, ни Элеонора Рузвельт просто не желали больше о нем слышать. Поездка в Москву в 1934 году тоже не принесла ему радости. Он готовился к ней очень давно. В книге «Работа, благосостояние и счастье человечества» главы, посвященные Советскому Союзу, поражают обилием материала. Мимо Уэллса не проходит ничто, касающееся нашей страны. Советские издания, впечатления иностранцев, побывавших в Советском Союзе, работы социологов и экономистов, посвященные «русскому эксперименту», политические обзоры, советские кинофильмы – все это нескончаемым потоком переливается на страницы книги. «Его порыв в будущее не имеет прецедентов в истории», – пишет Уэллс о Советском Союзе, а себя причисляет к «теплым его доброжелателям». 22 июля 1934 года Уэллс появился в Москве. Сойдя с самолета, он заявил звукооператорам «Союзкинохроники»: «Ленин во время нашей встречи в 1920 году сказал мне: «Приезжайте через десять лет, и тогда посмотрите нашу страну». Прошло четырнадцать лет, но я вторично приехал». В один из ближайших дней он посетил Мавзолей В. И. Ленина и снова увидел этого человека, знакомством с которым гордился всю жизнь. «Он показался мне еще меньше, чем прежде, лицо его было бледно-восковым, борода более рыжей, чем мне запомнилось, всегда беспокойные руки неподвижны. В нем были достоинство и простота и что-то немного трогательное, какая-то детскость и мужество – великие свойства человеческой души. Он спит. Он уснул слишком рано для России» – так немногим более чем месяц спустя Уэллс подытожил впечатления этих минут и далекого прошлого. Главной целью поездки 1934 года была встреча со Сталиным. Незадолго перед этим Уэллс побывал в США, где (разумеется – до разрыва с ним) беседовал с Рузвельтом.
Реформы «Нового курса» поразили его – он увидел в них воплощение своей давней, сформулированной еще в «России во мгле» мечты, что капиталисты начнут учиться у коммунистов. Страна, которая в 1906 году произвела на него впечатление оплота хищного частнособственнического капитализма, теперь, казалось ему, поворачивает в сторону социализма. В беседе со Сталиным он, видимо, хотел выяснить, не собираются ли коммунисты, в свою очередь, отказаться от понятия классовой борьбы и тем самым пойти на сближение с Западом.
Сталину тоже нужна была эта встреча. Уэллс был в свое время принят Лениным. Соображения престижа и логики требовали, чтобы теперь он был принят Сталиным. Сталин встретился с Уэллсом 23 июля 1934 года – на другой день после его приезда в Москву. Он был очень предупредителен, прост, приветлив. Он не мог не понимать, что в лице Уэллса перед ним предстает общественное мнение Запада, и Уэллс, до этого высказывавшийся о Сталине достаточно неблагоприятно, ушел от него очарованный им, – несмотря на спор, который между ними возник. Уэллс упорно втолковывал Сталину, что понятие классовой борьбы устарело и не отражает реальность. Сталин, возражая ему, спокойно излагал свою собственную
Герберт Уэллс в СССР
Не значит ли это, что мы имеем дело не с полным текстом, а со своего рода конспектом? Но даже и в этом случае все в этой записи безусловно соответствует сказанному. Получив ее от Уманского, Сталин и Уэллс ее подписали. И тем большее впечатление производит одно место беседы. Дело в том, что Сталин сделал в ходе ее грубейшую историческую ошибку, а деликатный собеседник его не поправил. Уманский – тем более. Ошибка же была элементарная, непозволительная не только для корифея науки (обычное титулование Сталина), но и просто для человека, проработавшего начальный курс истории. А поскольку речь шла о важнейшем факте истории рабочего движения, эта ошибка была совершенно непозволительна и для вождя мирового пролетариата (другое титулование Сталина). Когда речь зашла о чартистах, создавших, как известно, свою организацию через пять лет после парламентской реформы в Англии, Сталин сказал, что именно они добились этой реформы… В Англии беседа Уэллса со Сталиным была опубликована 27 октября 1934 года в еженедельнике «Нью стейтсмен энд нейшн». Уже в следующем номере, 3 ноября, появился комментарий Бернарда Шоу, который возражал против мнения Уэллса, что капитализм – это «хаос» и, если придать ему организованность, он приобретет черты социализма. Напротив, по словам Шоу, капитализм «в качестве способа извлечения оптимального социального результата из системы частной собственности обладает полнотой и логикой», попытка же Уэллса убедить Сталина, что понятие классовой борьбы устарело, выглядит как простая бестактность. На этом, впрочем, теоретическая часть спора кончалась, и дальше шло неприкрытое издевательство над Уэллсом, который, по словам Шоу, «прокрался на цыпочках в Кремль». Дело в том, что в 1931 году Шоу тоже побывал в Москве, но не один, а с целой группой известных людей, куда входило семейство виконтов Астеров, маркиз Лотиан и журналист Чарлз Теннент. Правда, его из всей группы сразу же выделили, отвели ему в гостинице «Метрополь» лучший номер; по поводу его семидесятипятилетия было устроено торжественное заседание в Колонном зале Дома Союзов, на котором большую речь произнес А. В. Луначарский, но отдельной беседы со Сталиным он не удостоился. Хуже того, во время общей беседы он и шутку позволил себе неуместную. «Почему у вас есть площадь Революции и Музей Революции? – сказал он Сталину. – Революция уже в прошлом, теперь должны быть площадь Порядка и Музей Порядка». Сталин, очень не любивший, когда люди читали его тайные мысли, придя домой, заметил, что Шоу ему не понравился. Очевидно, это как-то проскользнуло и во время беседы с Уэллсом.
Тот сделал несколько примечаний к опубликованному тексту беседы, и в одном из них был на это прозрачный намек. И теперь все негодование Шоу обрушилось не на кого-либо, а именно на Уэллса. Сталина как «сильную личность» он не переставал почитать до последних своих дней. Среди портретов, висевших над диваном, на котором он умер, была и фотография Сталина. В том же номере была опубликована заметка Эрнста Толлера, немецкого писателя-эмигранта, недавно вернувшегося с Первого съезда советских писателей. Толлер спорил с мнением Уэллса, что советские писатели лишены свободы высказываний, тоже содержавшимся в примечании к тексту беседы. Все это положило начало длительной дискуссии, развернувшейся на страницах того же еженедельника. С ответом Шоу выступили Кейнз и сам Уэллс. Кейнз писал, что Сталин и Шоу «смотрят назад, на то, каким мир был, а не вперед, на то, каким мир будет». Что касается Уэллса, то он просто высказал горькую обиду на то, что они с Шоу, приближаясь к концу жизни, не придумали ничего лучшего, как обличать друг друга. «После шестидесяти пяти смешно пыжиться друг перед другом и пытаться выделиться за счет другого». Но на этом дискуссия не кончилась, превратившись в простую перебранку между Шоу и Уэллсом. Все это время в журнал шли письма читателей с упреками в адрес Шоу, но никто не поддержал Уэллса по основному вопросу: угасает ли классовая борьба. Так, не в пользу Уэллса, закончился «один из самых оживленных публичных споров в левых кругах за всю историю Англии», как охарактеризовал его известный американский политолог Уоррен Уэйгер. Это была самая короткая из всех трех непродолжительных поездок Уэллса – в 1914 году он пробыл в нашей стране двенадцать дней, а в 1920 – пятнадцать, на этот раз только одиннадцать, – но она была очень насыщенной. Вот далеко не полные данные о том, где он успел побывать и что увидеть. 24 июля он осматривал Москву и знакомился с планом ее реконструкции. 25-го присутствовал на параде физкультурников на Красной площади, а потом побывал на Первом подшипниковом заводе.
26-го беседовал с наркомом просвещения А. С. Бубновым о школьном образовании и развитии культуры, после чего поехал на Международную выставку детского рисунка. 27 июля Уэллс беседовал с начальником Метростроя П. П. Ротером и осматривал строительство метро. 28-го он беседовал в планировочном отделе Моссовета с главным архитектором города профессором Чернышевым. 1 августа Уэллс встретился в Колтушах с академиком И. П. Павловым, а потом отправился в Петергоф, где знакомился с работой Биологического института Ленинградского университета. В тот же день он встретился с известным популяризатором Я. И. Перельманом и писателем-фантастом Александром Беляевым, а также несколькими другими людьми, занимавшимися научной фантастикой. Журналисту Г. Машкевичу, организовавшему эту встречу, Уэллс показался больным. Писатель и в самом деле чувствовал себя эти дни совершенно разбитым. В Москве он пережил большое огорчение. В его личной жизни тридцатые годы начались раньше своей календарной даты. В 1929 году его пригласили прочитать лекцию в рейхстаге, и когда он приехал в Берлин, то нашел в гостинице, где для него был забронирован номер, письмо от своей петроградской знакомой Муры. Она писала, что, если только достанет билет, обязательно придет на его лекцию. После лекции он увидел ее у входа – бедно одетую, но такую же прямую, полную достоинства, с твердым взглядом, и сердце его забилось от радости. «Мура!» – чуть не закричал он. В жизни Марии Игнатьевны Закревский с момента их последней встречи случилось многое. Она получила официальное разрешение выехать в Эстонию, но там была арестована, и адвокат, взявшийся ей помочь, нашел только один способ узаконить ее пребывание в этой стране: выдать ее замуж за барона Будберга – прощелыгу, искавшего какой-нибудь способ выбраться с родины, где его слишком хорошо знали. Они обвенчались и отправились в Берлин. Там новоявленная баронесса Будберг сблизилась с Горьким, и они заплатили ее мужу, чтобы тот убрался куда подальше. Он выехал в Бразилию, но с полдороги вернулся, потребовав большего отступного. Скоро он и в самом деле куда-то исчез. Все последующие годы Мура прожила в качестве секретаря Горького под Неаполем, в Сорренто (на Капри Муссолини не позволил ему вернуться), но после окончательного отъезда Горького в Советский Союз осталась одна, и они с Уэллсом снова стали любовниками.