Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста
Шрифт:
Уэллс, впрочем, не умер, чем осложнил свое положение. Доктор сказал, что его надо хорошо кормить и держать в теплой комнате, а это никак не могло пробудить добрых чувств в мистере Джонсе. В школе Джонса его, впрочем, держало отнюдь не упрямство и не желание досадить этому почтенному человеку. Ему попросту некуда было деваться. Бывшая подруга, а ныне хозяйка Сары Уэллс уже чуть не плакала от нашествий ее родственников. Каждый из них, лишившись средств к существованию (а это случалось с ними постоянно), немедленно появлялся в Ап-парке и надолго там оседал. Но всему приходит конец, и на гостеприимность этого дома в ближайшее время рассчитывать не приходилось. Однажды у Уэллса мелькнул, правда, проблеск иной надежды. Его однокашник Уильям Бертон, сменивший его некогда на посту редактора университетского журнала, удачно женился, нашел хорошую работу в знаменитой фирме Уэджвуд и собирался пригласить Уэллса пожить у него. Они с женой навестили его в Холте, покормили в приличном ресторане и обнадежили в отношении будущего. К сожалению, прежде чем осуществить свое намерение, им самим надо было получше устроиться на новом месте, так что отъезд из Холта откладывался. Но, как всегда, «не было бы счастья, да несчастье помогло». Едва в Ап-парке услышали слово «туберкулез» (об этой болезни, правда, тогда не знали, что она заразна), как отношение хозяйки к приезду Берти переменилось. Она начиталась романов, герои (а чаще – героини) которых умирали от этой романтической болезни, и не могла не скрасить последних дней обреченного. И, надо сказать, Уэллс в этом смысле не ударил лицом в грязь. Едва он появился в Ап-парке, у него началось такое страшное кровохарканье, что и в самом деле можно было опасаться за его жизнь. К счастью, в Ап-парке гостил в это время молодой доктор Коллинз (впоследствии – сэр Уильям Джоб Коллинз, медицинское светило), который остановил кровохарканье, обложив грудь пациента льдом, а потом, внимательно его осмотрев, поставил диагноз, оказавшийся безошибочным. Никакого туберкулеза у Уэллса не было. Он страдал хронической бронхопневмонией в тяжелой форме. Прекратить кровохарканье, впрочем, отнюдь не значило окончательно вернуть пациента к жизни. Положение Уэллса ещё некоторое время оставалось опасным. К счастью, когда выяснилось, что ему грозит смерть не от туберкулеза, а от другой болезни, его все равно не прогнали из дому. Он жил теперь в теплой, солнечной комнате и быстро набирался сил. Когда на Рождество к Саре Уэллс нагрянула вся семья, включая бывшего лавочника, устроившего себе разбойничье логово в каких-то трех милях от Ап-парка, больной так отплясывал на балу для слуг, что никакому здоровяку было с ним не сравниться. В Ап-парке Уэллс пробыл на сей раз четыре месяца. И, по обыкновению, не потерял их даром. В Холте он начал писать роман «Компаньонка леди Франкленд». Теперь он вновь за него принялся, но чем выше становилась стопка исписанной бумаги, тем больше он убеждался, что всё это никуда не годится. «Детская мазня» – иных слов он потом к своей тогдашней литературной продукции подобрать не мог. Продолжать начатый роман не имело смысла: надо было сперва подучиться. И четыре месяца в Ап-парке были прежде всего временем усиленного чтения, причем и читал он теперь не совсем так, как прежде. Он пытался проникнуть в литературную
Однако летописцем индустриальных «Пяти городов», где он сейчас жил, суждено было стать не ему, а Арнольду Беннету, скромному клерку, ходившему в эти дни по тем же улицам, что и Уэллс. Воспоминания о Стаффордшире возникали потом в творчестве Уэллса, но от задуманного подражания «Парижским тайнам» в дальнейшем остался лишь небольшой рассказ «Над жерлом домны» – о человеке, которого ревнивый муж сталкивает в доменную печь. Этого обреченного на смерть любителя женщин звали Po. В те же месяцы Уэллс начал писать повесть «Аргонавты хроноса» и первую ее часть напечатал в журнале, редактором которого когда-то состоял. Уэллс сам потом поражался и тому, какое претенциозное название он придумал для своего творения, и тому, сколь неуклюже оно выглядело. Но он знал и другое – с этой неудавшейся и незаконченной повести началось нечто очень значительное в его литературной биографии. Впрочем, пока еще рано говорить об «Аргонавтах хроноса» и о том, что за ними последовало. Чтобы осуществилось наметившееся, должно было пройти еще несколько лет. И очень непростых. Тем более, что с Бертонами пора было все-таки расставаться. В один прекрасный день Уэллс объявил главе этой молодой, но успевшей за последние месяцы кое-что выстрадать семьи, что послезавтра отправляется в Лондон. – Зачем? – спросил его Бертон. – Искать работу, – ответил Уэллс. – Да что ты, дружище?! – воскликнул Бертон. Но в голосе его чувствовалось заметное облегчение.
…С продолжением, которое должно порадовать всех, кто хоть немного успех привязаться к нашему, не лишенному недостатков, но не такому уж плохому герою
Найти работу в Лондоне оказалось заметно труднее, чем в провинции. Ещё до отъезда из Стаффордшира Уэллс разослал письма во все агентства, адреса которых сумел припомнить, а по прибытии в Лондон старательно их все обошел, но вакансий не было. Так все и шло, пока не наступил день, когда из имевшихся у него пяти фунтов осталось всего полпенса. Правда, тут его ждала маленькая радость. Когда он полез в карман за своим полупенсовиком, обнаружилось, что на самом деле это был почерневший шиллинг. На эти деньги он прекрасно позавтракал. Но пообедать было уже не на что. Хорошо, что ещё раньше Уэллс догадался обратиться за помощью к Дженнингсу – тому самому товарищу по Нормальной школе, который однажды угостил его запомнившимся на всю жизнь сытным обедом. Сейчас Дженнингс преподавал биологию в Лондоне и нуждался в серии диаграмм. Изготовить их он поручил Уэллсу. Тот записался в библиотеку Британского музея и, пренебрегая требованиями авторского права, принялся срисовывать их с учебников, по преимуществу немецких. Тут ещё появились случайные уроки, не дававшие умереть с голоду. Ходить в библиотеку Британского музея ему очень нравилось. Там было тепло, светло и уютно, а всего этого ему весьма недоставало на чердаке, который он снимал за четыре шиллинга в неделю. По воскресеньям деваться было некуда, но вскоре он открыл ещё одно замечательное место, где тоже всегда хорошо топили, – собор святого Павла. И перекусить всегда было где. То съест в какой-нибудь лавчонке кусок рыбы, то выпьет чашку кофе, то заглянет в вегетарианскую столовую. У последней, правда, был свой недостаток. Человек, отменно там пообедавший, уже через два-три часа снова бывал голоден как волк. И всякий раз, когда он шел в Британский музей, в собор святого Павла или же совершал очередной обход агентств, которым давно уже пора было предложить ему постоянную работу, он поражался на улицах обилию хорошо одетых и, очевидно, вполне сытых людей. Всё это время, кроме чувства голода, его не оставляло чувство одиночества. И наконец он решился на поступок, который давно уже следовало совершить. Он заглянул к тете Мэри. Здесь нам придется вернуться к тем временам, которые Уэллс называл «моя первая атака на Лондон». В обезьяннике, расположенном в Кэстборн-парке, Экзебишн-роуд, он прожил тогда не слишком долго. Отец поручил своей племяннице Дженни Голл, работавшей в отделе женского платья одного из лондонских универмагов, осведомляться иногда о его житье-бытье, и та, узнав, куда он попал, немедленно приняла меры. В Лондоне, как выяснилось, жила невестка Джозефа, тетя Мэри, добрейшей души женщина, о которой Сара предпочитала не упоминать. Ее покойный муж Уильям одолжил у них однажды полсоверена да так и не отдал. Берти запомнился маленький, чернявый, обтрепанный человечек, который, видимо из этих именно меркантильных соображений, как-то посетил Атлас-хаус. Больше он там не появлялся, что, впрочем, было не вполне в его власти: он вскоре умер. Последнее обстоятельство, однако, не смягчило сердце Сары, даже ещё больше ожесточило его, ибо родственник унизил семью, кончив счеты с жизнью в лазарете при работном доме. Был он как и Джозеф, «негоциантом», но в крикет играть не умел, а значит, дорога ему только в работный дом и была. Женился он, впрочем, на женщине трудовой, дочери мелкого фермера, и та после его смерти перебралась вместе с незамужней сестрой в Лондон, чтобы сдавать там меблированные комнаты. Тётя Мэри приютила и Берти. Узнав от Дженни Голл о том, где и как он живет, она пожалела его и сразу же предложила переехать к ней. Когда постояльцев не было, он жил в лучших комнатах, когда дом бывал заполнен, перемещался в какую-нибудь нетопленую конуру, но и там продолжал работать, обмотав ноги для тепла бельем и засунув их в выдвижной ящик письменного стола. В этом доме за номером 181 по Истон-роуд он и прожил большую часть времени, пока учился в Южном Кенсингтоне. Тетя Мэри с удовольствием взяла бы его на полное содержание, но сама еле сводила концы с концами. К тому же дочку, его ровесницу, надо было одевать как барышню и ещё платить за обучение хорошей профессии. Изабелла училась на ретушершу у фотографа. Берти увидел её в первый же день, когда они с Дженни Голл посетили тётю Мэри и её сестру тетю Беллу. В комнату вошла и застенчиво остановилась серьёзная, красивая девушка, одетая в модное тогда «прерафаэлитское» платье. На Герберта она с первого же взгляда произвела большое впечатление. Он на неё (хотя, скорее всего, не сразу) – тоже. Она никогда ещё не встречала человека, который умел бы так увлеченно обо всем рассказывать.
Герберт Уэллс
Жаль, конечно, что по большей части – о непонятном, но при этом так увлеченно! Сама она ходила в вечерние классы, где обучалась начаткам искусства, немного играла на пианино, но ей не случалось в детстве сломать ногу и потому к чтению её никогда не тянуло… Из дому они по утрам выходили вместе, вечерами Герберт встречал её на полпути. Иногда они ходили на художественные выставки. Тетя Белла этой близости не одобряла, но тетя Мэри любила Берти как родного, и от неё можно было не прятаться. Скоро им понравилось обниматься и целоваться в темных подъездах или даже у себя, если никого в доме не было, но о браке, разумеется, речь не шла – ни у него, ни у нее не было ни гроша за душой, а после провала Герберта на последних экзаменах и всякая надежда на скорый успех угасла. Он уехал из Лондона. Правда, когда Уэллс оказывался вдали от друзей, письма, по его собственному выражению, начинали извергаться из него как из вулкана. Но в данном случае этого не произошло. Конечно, Изабелла была не большая охотница до писания писем, чем до чтения, и все же их переписка, если она когда-либо и начиналась, прекратилась не по ее вине. В Холте у Герберта появилось новое увлечение. Притом – почти сразу же по приезде. Девушку эту звали Энни Мередит, была она дочерью местного пастора, очень хороша собой, а главное – с ней куда интересней было разговаривать, чем с Изабеллой. Она увлекалась Рёскином и вообще была широко начитана. Правда, и тут существовали запретные темы. Она не выносила его шуточек о боге и монархии, но ведь и Изабелла, при всем ее уважении к его знаниям и уму, немедленно начинала возражать ему, едва он об этом заговаривал. Во флирте с Энни Мередит подобные разногласия, впрочем, сыграли на первых порах не слишком большую роль. Он даже написал для нее историю своей жизни, о чем она многие годы спустя сообщила его сыну Джипу, и она до седых волос хранила его любовные письма. Что до Уэллса, то, не удержавшись, он тут же стал хвастаться этой историей перед друзьями и одному из них отослал в письме полученную от Энни любовную записку. Обмен посланиями шел, очевидно, достаточно живо: Энни была преподавательницей старших классов в соседнем городе и часто видеться им не удавалось. Потом переписка прервалась, да и отношения тоже. В своем письме Джипу старенькая Энни Мередит объясняла это тем, что не могла терпеть рядом с собой атеиста и социалиста, но, судя по приведенным ею отрывкам из писем Уэллса, дело было в другом. Юноша пытался убедить ее, что завоюет еще место под солнцем. Она, видно, в это не поверила. А ей надо было найти хорошую партию. Легко понять, как это должно было ранить Уэллса. Также нетрудно понять, что помешало ему по возвращении в Лондон сразу появиться у тети Мэри. К его удивлению, она встретила его так, словно ничего не изменилось. Изабелла тоже.
Они жили теперь в лучшем доме и в лучшем месте, на Фицрой-роуд, 12, неподалеку от Риджентпарка, и, как только денежные дела у Уэллса немного наладились, он переехал к ним. Заработки, действительно, отыскались. Он получал все больше уроков, продолжал изготовлять наглядные пособия для Дженнингса и начал работать для нескольких только что основанных дешевых периодических изданий. Он уже был на обочине журналистики. Писал маленькие заметочки от случая к случаю. Но с одним изданием ему повезло. Называлось оно «Тит битс» («Обо всем понемногу»), и там первыми догадались завести скоро ставший популярным и подхваченный другими изданиями раздел «Вопросы, стоящие ответов». За удачный вопрос платили полкроны, за ответ на него – согласно объему. Уэллс задавал вопросы, на которые сам же и отвечал, так что скоро он мог вносить в бюджет приютившей его семьи до двух фунтов в неделю. А сразу после рождественских каникул он стал учителем в лондонском районе Килборн, в частной школе, где обучались по преимуществу дети живших по соседству интеллигентов. После полутора лет безработицы получить постоянное место, дававшее шестьдесят фунтов в год, при частичном содержании было просто счастьем. Еще большим счастьем оказалось то, что принадлежала эта школа Джону Вайну Милну. Эту фамилию весь мир узнал много позже, когда сын Джона Вайна, пока еще учившийся в отцовской школе, написал для своего сына «Винни Пуха». Однако в лондонских педагогических кругах она и тогда уже была широко известна. Милн был интеллигент и талантливый педагог. Кроме того, Уэллс быстро понял, что он еще и своеобразная, интересная личность. Общение с ним доставляло истинное удовольствие. Труды праведные не принесли ему палат каменных. Школа была довольно бедная: располагалась она в двух зданиях, в одном из которых жил Милн с семьей, а в другом находились классы и учительская.
В первый же день Милн, весьма далекий от каких бы то ни было естественных и точных наук, сунул в руку молодому учителю золотую гинею и предложил ему купить что понадобится для занятий химией или чем другим в этом роде. Уэллс успел уже к тому времени заглянуть в шкаф, где хранилась «научная аппаратура», и обнаружил там химические весы, большая часть гирек к которым была потеряна, и несколько грязных колб. Только и всего. Однако он заявил Милну, что достаточно будет купить цветные мелки. Чем «ставить опыты», сказал он, лучше описывать их, рисуя диаграммы и разъясняя попутно, какие научные принципы применимы в каждом отдельном случае. Милн горячо его одобрил. «Да, – согласился он, – я заметил, что постановка опытов вредит дисциплине». Ему ли было не знать! Ведь предшественник Уэллса потому-то и покинул свой пост, что трижды под общий хохот учеников взорвал колбы в ходе опыта, имевшего целью извлечь кислород из веществ, в которых он не содержится… Очень скоро Милн открыл, что у его нового учителя не просто много рвения и желания принести пользу, но и подлинный педагогический талант. Уэллс рассказывал обо всем живо, с чувством юмора, добивался при этом точных знаний. Ученики его обожали. Одному из них, Алфреду Хармсуорту, предстояло потом сделать фантастическую карьеру. Когда ему исполнилось двадцать лет, он принялся, не имея ровно никаких средств, выпускать с помощью гелиографа собственную газету, стал за недолгий срок газетным королем, получил титул лорда Нортклифа, а во время первой мировой войны занял пост заместителя министра пропаганды. Уэллс им очень гордился. Правда, до тех лишь пор, пока не поработал с ним в министерстве. У Милна Уэллс почувствовал твердую почву под ногами, и ему, наконец, стало ясно, какую карьеру он будет делать – педагогическую. Настал час использовать возможности, оставленные ему после отчисления из Нормальной школы. В мае 1889 года, не пробыв у Милна и полгода, он сдал так называемые «промежуточные экзамены» на звание бакалавра наук и на Рождество сдал еще двадцать экзаменов (причем пятнадцать – «с отличием»), завоевав все три положенные денежные награды: десять фунтов за педагогику и по пяти фунтов за математику и биологию. В подобную удачу просто не верилось. Но ему продолжало везти. В начале 1890 года он сдал последние экзамены и получил звание бакалавра,
В том же 1889 году его пригласил на работу Уильям Бриггс, основатель Университетского заочного колледжа. Уэллс согласился и принялся за дело, хотя до конца учебного года Милна не бросил. С момента, когда Уэллс получил степень, Бриггс установил ему жалованье в триста фунтов в год. Теперь он был вполне устроенный человек. Занятиями своими он упивался. И, что не менее важно, студентам он тоже нравился. Работа в заочном колледже заключалась не только в проверке контрольных работ. В колледже были ещё очные классы численностью от шести до тридцати двух человек, причем в больших группах при главном преподавателе был ещё и ассистент. Уэллс имел теперь возможность по-настоящему развернуться как педагог. Ученики запомнили его навсегда. Вот что писал потом один из них: «Он был прост, непретенциозен, говорил коротко и мысли свои высказывал напрямик, с оттенком цинизма и откровенного презрения к тем, кто занял свое место в жизни благодаря своему происхождению и богатству… Утро начиналось часовой лекцией. За ней следовали два часа лабораторных занятий, причем в лаборатории он переходил от студента к студенту, каждому всё объяснял и исправлял ошибки в анатомировании… Он был удивительно добросовестен и горел желанием всем помочь… Он не уставал повторять, что образованность сводится к умению проводить различие между вещами первостепенными, второстепенными и вообще не имеющими существенного значения… Он был исполнен подлинной доброты и истинного сочувствия к студентам, многие из которых вынуждены были, дабы получить ученую степень, бороться с бедностью и преодолевать житейские трудности». Все эти успехи помогли семье переехать в лучший дом – на той же Фицрой-роуд за номером 46 – и даже позволить себе короткие каникулы на недорогом курорте. Женитьбу на Изабелле он вынужден был все же хоть ненадолго, но отложить. В начале года возобновилось кровохарканье, в мае он перенес инфлюэнцу и ему стало совсем плохо. Пришлось нанять человека, который заместил его в классах и лаборатории. В июне 1891 года он написал отцу, что, если бы его не поддерживало сознание достигнутых успехов, он бы умер. Но он снова выкарабкался, и 31 октября 1891 года они с Изабеллой без большого шума повенчались в приходской церкви. Уэллс считал, что это – большая уступка с его стороны. Могли бы просто зарегистрироваться в мэрии. Но, увидев, как он обрадовал этим окружающих, утешился. Тётя Мэри, любившая его как сына, была счастлива, а брат Фрэнк, приехавший на свадьбу, неожиданно расплакался в ризнице. Изабелла была серьёзна, спокойна и только боялась, что теперь пойдут дети. Ей бы этого не хотелось. Молодые поселились в пятикомнатном доме на Холдон-роуд, 28. Изабелла предпочитала называть его восьмикомнатным, поскольку в нем были кухня, ванная и чулан, и сделала все возможное, дабы придать ему респектабельность. Она обставила его громоздкой мебелью, завешала зеркалами, задрапированными материей, а подоконники загромоздила горшочками с геранью. Её роскошный буфет был набит граненым стеклом. Посещение вечерних художественных классов не пропало, как видно, даром. С работы она ушла, но быть обузой мужу не собиралась и начала брать ретуширование на дом, а потом и давать уроки желающим обучиться этой профессии. Об интеллектуальных интересах мужа она тоже подумала. В дальнем уголке столовой, так, разумеется, чтоб это не слишком бросалось в глаза, она разместила на полках его книги. На работу Уэллсу было ездить удобно. От Ист-Патни, где находился их дом, шла прямая линия метро до Черринг-Кросс, а оттуда было всего несколько минут ходьбы до Ред-Лайон-сквер, куда успело переехать процветавшее заведение Уильяма Бриггса. В этих просто обставленных комнатах он приходил в себя. Свой претенциозно-мещанский дом он ненавидел, хотя Изабелле об этом не говорил. А она просто в толк не могла взять: чем он недоволен? А недоволен он был многим.
Позднее он рассказал в «Тоно-Бенге», что тогда чувствовал. «Семейная жизнь стала… казаться мне узкой, глубокой канавой, перерезавшей широкое поле интересов, которыми я жил… Мне казалось, что каждый прочитанный мною любовный роман – насмешка над нашей унылой жизнью; каждая поэма, каждая прекрасная картина только оттеняли скуку и серость длинной вереницы часов, которые мы проводили вместе». Разговаривать с ней, как он обнаружил, было особенно не о чем. Да и профессора Хиггинса при Элизе Дулиттл из него не вышло. Чуть что не так, он мгновенно раздражался. К тому же Изабелла не была цветочницей с Ковентгарденского рынка. У неё была интеллигентная, близкая к искусству профессия. (Вспомним: всякий вполне грамотный, а тем более прикоснувшийся к живописи и музыке человек считался тогда интеллигентом – и не только в России!) Она, как и он, занималась педагогической работой, а выговор у неё был получше, чем у него. Разве не делал он на каждом шагу ошибки, которых она никогда бы себе не позволила? Словом, Изабелла знала себе цену. Она такая, какая есть. И если он вообразил о ней бог весть что, она, право же, не в ответе! А он и в самом деле вообразил бог знает что. И нескольких недель брака оказалось достаточно, чтобы туман начал рассеиваться. Он теперь о многом с ней просто не заговаривал, все таил про себя. Из их бесед исчезали одна тема за другой. И все же Изабелла прочно укоренилась в его душе. Он слишком долго её ждал. Однажды – и довольно скоро – он ей изменил с её приятельницей, весьма уже искушенной в любовных делах, но словно бы для того, чтобы убедиться, что по-прежнему её любит. И правда, виновата ли она была в том, что принадлежит к тому самому кругу, из которого он всю жизнь мечтал вырваться? Да и не было ли у неё перед ним действительных преимуществ – уравновешенности, спокойствия, рассудительности? Нет, всему этому, видно, предстояло тянуться годами…
Хуже всего было то, что и к работе своей он стал относиться прохладнее. Он мечтал сделать из своих студентов развитых людей с трезвым и широким взглядом на мир, иными словами, повторить педагогический подвиг Томаса Хаксли. Но методика университетского образования была нацелена на другое. Студентов «натаскивали» для экзаменов, и учебное заведение Бриггса, которому так и не удалось добиться включения своего Заочного колледжа в официальную университетскую систему, вынуждено было, дабы «остаться на плаву», особенно об этом заботиться. Подлинного удовлетворения не было теперь ни дома, ни на работе. Отдушина, впрочем, сыскалась сама собой. Еще перед женитьбой Уэллсу удалось на мгновение проникнуть в область большой журналистики. Когда у него в мае 1891 года после перенесенной инфлюэнцы стало очень плохо со здоровьем, доктор Коллинз, которого, очевидно, немного мучила совесть за прошлое, добился, чтобы его приняли для поправки в Ап-парк, и там Уэллс позволил себе поработать немного не для денег. Так возникла знаменитая (увы, славу свою она по-настоящему приобрела лишь тогда, когда он и без того уже был знаменит) статья «Новое открытие единичного». Уэллс отослал её в солидный и популярный журнал «Фортнайтли ревью», и, к немалому его удивлению, в июле того же года её напечатали. Она всем в этом двухнедельнике понравилась, и когда Уэллс, воодушевленный успехом, прислал Фрэнку Хэррису (редактору) свою новую статью «Жесткая вселенная», тот отдал её в набор, не читая. Получив гранки, он, однако, пришел в смятение. Статья и в самом деле была о предмете, весьма ещё далеком от круга интересов популярных изданий, – о пространстве четырех измерений. Хэррис, впрочем, знал за собой одну слабость. Человек он был начитанный, но не больно-то образованный. Поэтому он всё-таки понадеялся, что придет автор и все ему растолкует. И он вызвал к себе Уэллса. Уэллс понял это приглашение по-своему. Знаменитый редактор захотел, очевидно, лично познакомиться с автором двух блестящих статей. Надо было не ударить лицом в грязь, и тётя Мэри снарядила его для этого визита наилучшим, по её мнению, образом. Она вручила ему зонтик, производивший в закрытом виде вполне приличное впечатление, и постаралась привести в порядок его цилиндр. Это было непросто, но любящая тётка не пожалела сил. Она почистила его мокрой губкой, чтоб коричневые пятна были не так заметны, потом щеткой и только не успела погладить искореженные поля – времени не хватило. Уэллс появился в редакции минута в минуту, но Хэррис заставил его прождать полчаса (если бы тетя Мэри знала об этом и взяла в руки утюг, всё, может быть, пошло бы по-иному!). Когда Уэллса пригласили в кабинет, он уже чувствовал себя чуточку неспокойно. Едва он переступил порог, сердце у него так и замерло. За огромным, роскошным столом сидел свирепого вида человек с квадратной физиономией и зачесанной назад, разделенной пробором черной шевелюрой. По обе стороны стола размещались ещё двое, имевшие обескураживающе джентльменский вид. Хэррис кинул мрачный взгляд на Уэллса и, не произнеся ни слова, указал ему рукой на кресло. Многообещающий автор сел, устроив свой цилиндр на столе, прямо под носом у редактора. Конечно, благоразумнее было бы поместить его где-нибудь на полу и по возможности вне поля зрения хозяина кабинета. Рыжие пятна, оправившись от первого испуга перед губкой и щёткой, проступали с каждой минутой всё отчетливей, изломанные поля топорщились. Глядя на него, так и хотелось зажмуриться. Интересно, не эти ли страшные минуты возникали потом перед умственным взором Уэллса, когда в «Человеке-невидимке» он заводил речь о потрепанном шелковом цилиндре бродяги Марвела? С момента появления на письменном столе злополучный цилиндр и был главным действующим лицом разыгравшейся далее сцены. С минуту длилось молчание. Оно становилось всё более зловещим. Люди по обе стороны стола разглядывали цилиндр. Хэррис рос на глазах и достиг невероятных размеров. Наконец увенчанная черными торчащими усами губа великана поднялась к его притупленному носу и чудовищной силы голос прорычал с каким-то редкостным акцентом: «Так это вы прислали „Жесткую вселенную»»? Оторваться от цилиндра и заговорить о деле ему, видимо, стоило некоторого труда. Тем не менее он продолжал: «Боже милостивый! Я не мог понять кряду шести слов. Что вы хотите нам сказать? Бога ради, о чем это? Смысл, смысл-то какой? О чем это написано?» Гранки лежали сбоку от него. Он схватил их, помахал ими в воздухе и бросил на стол прямо перед собой. В другой обстановке Уэллс без труда бы все объяснил. Он как-никак был неплохим педагогом. Но сейчас против него выступали сразу сказочный великан Хэррис и тоже начавший быстро увеличиваться в размерах и терять реальные очертания цилиндр. «Нет, вы всё-таки объясните, что мне об этом думать?» – не унимался Хэррис. Люди по обе стороны стола, положив подбородки на руки и ни на что больше не отвлекаясь, разглядывали сидевшего перед ними обтрепанного субъекта. Пора было что-то сказать. – Видите ли, – начал Уэллс. – В том-то и дело, что я ничего не вижу! – в совершеннейшем остервенении заорал Хэррис. – Идея… идея состоит в том… Хэррис вдруг сделался весь внимание. – Так, значит, идея, значит, состоит в том, – продолжал покусившийся на журналистику педагог, – в том, значит, идея, 98 что если время это вроде пространства, то тогда, значит, получается пространство… То есть, я хочу сказать, у пространства получается четвертое измерение, а значит, и пространство получается… – Боже, в хорошенькую историю я чуть не влип, – прервал его Хэррис. – Так вот, мы рассыпаем набор!
На этом бы отношения Уэллса и Хэрриса и закончились, если бы, по странной случайности, последний не встретил через несколько дней Оскара Уайлда, который так расхваливал ему «Новое открытие единичного», что у грозного редактора закралось сомнение: а не слишком ли сурово он обошелся с этим оборванцем? Во всяком случае, приобретя в собственность «Сатерди ревью», он немедленно написал Уэллсу, и тот потом ещё два с половиной года с ним активно сотрудничал. Но это произошло лишь в 1884 году. До этого надо было ещё дожить. А пока что Уэллс околачивался где-то на обочинах журналистики – сочинял вопросы и сам же писал к ним ответы. Выйти на дорогу ему помог почти столь же молодой и не многим лучше него устроенный человек по имени Уолтер Лоу. Встретившись, они сразу привязались друг к другу и оставались друзьями вплоть до ранней смерти Лоу, который умер от туберкулеза в 1895 году, так и не узнав, что именно с этого года имя его друга прогремит по англоязычному, а потом и всему остальному миру. Уэллс потом долго поддерживал отношения с его тремя дочерьми, особенно с Айвой Литвиновой. С ней он встречался то в Лондоне, то в Москве. Колледж наставников издавал собственную газету «Эдьюкейшенл таймс», и Лоу был её редактором. Ему платили за это пятьдесят фунтов в год и ещё давали пятьдесят фунтов на гонорары для всех авторов. Они с Уэллсом и решили, что этими «всеми авторами» будет один Уэллс. Журналистом он, правда, по-настоящему пока не был, но более опытный Лоу без труда передал ему секреты своего ремесла. А тут ещё и Бриггс решил издавать собственную газету под названием «Юниверсити корреспондент» и предложил Уэллсу взять на себя её редактирование. Тот, разумеется, согласился. Так Уэллс, всё ещё оставаясь преподавателем, успел заодно сделаться профессиональным журналистом. Хэррис, послав ему в 1894 году письмо, положившее начало их новым отношениям, встретился уже с другим человеком. Появились у Уэллса и новые литературные планы. Он задумал написать роман «Мистер Миггс и мировой разум». Речь там должна была идти о Заочном университетском колледже, в котором он сам работал, и, разумеется, о его главе. Остановили его чисто этические соображения. Подобного рода учебное заведение было одно на всю Англию, и люди, описанные в романе, сделались бы легко узнаваемыми. Разговоры пошли бы не столько о самом романе, сколько о том, кто под каким именем выведен. И, может быть, хорошо, что Уэллс оставил мысль об этом романе. Он ещё не был достаточно опытен, чтобы браться за большую вещь, и новое его творение, скорее всего, ожидала бы участь «Компаньонки леди Франкленд». Во всяком случае, его вновь тянуло к литературной работе. И не ради одних лишь заработков. Хотя о них тоже приходилось думать. По мере того как его положение улучшалось, положение других членов семьи становилось все хуже. И прежде всего – Сары Уэллс, чей дом, – а точнее – господский дом, которым она управляла, – был уже столько лет неизменным прибежищем этого непутевого, хотя, кажется, начинавшего понемножечку исправляться Берти. Когда в конце августа 1892 года мисс Фетерстонхау вернулась в Ап-парк после какой-то своей поездки, Сара Уэллс заметила в ней большую перемену. Распаковав её чемоданы, Сара подошла к ней, чтобы помочь переодеться, но та ей не позволила. Отношения и раньше начали портиться (Сара относила это за счет своей усиливавшейся глухоты), но такого ещё не бывало. Дело явно шло к разрыву. Конечно, старели они обе, но у Сары портился только слух, а у её хозяйки – характер. У неё в самом деле были причины для недовольства, но одна из них к этому времени отпала. Самый бесцеремонный и обременительный из детей Сары, Берти, жил теперь своим домом в Лондоне и если появлялся в Аппарке, то не на четыре же месяца! Домоуправительницей Сара была, конечно, неважной. Но отнюдь не из нерадения. Ей и в самом деле было не совладать с таким хозяйством. Да и можно ли было от нее этого требовать, если ее не хватало на маленький Атласхаус? А здесь все было куда сложнее. Надо было вести счета, чего она не умела. Надо было руководить слугами, а она и этого не умела. Как раз в момент приезда мисс Фетерстонхау у неё шли неприятности с поваром и одной из работниц с молочной фермы. Но она была человеком честным и преданным, и ей было обидно, что этого не ценят. Она на каждом шагу замечала знаки нерасположения своей бывшей приятельницы и, в конце концов, начала называть её в своем дневнике, который вела с юности, не иначе как «эта ужасная женщина». Когда 17 сентября ушел повар, она поняла, что и ей в этом доме долго не продержаться. Развязка наступила в конце ноября. Мисс Фетерстонхау (она к этому времени совершенно забыла, что была когда-то мисс Буллок) выписала на Сару Уэллс счет в сто фунтов и предложила ей искать новое место. Но ни на одно из её объявлений не было отклика. Она пробыла в Ап-парке все Рождество, задержалась там, встречая всё худшее обращение, до 9 февраля, вымолила разрешение остаться ещё ненадолго, но 16 февраля все же села на поезд и направилась в Лондон. Несколько дней она прожила на Холдон-роуд у сына с невесткой, оттуда переехала к мужу. Как они встретились, неизвестно, но на первую же его отлучку она реагировала совершенно так же, как некогда в Атлас-хаусе. За все эти годы, как выяснилось, Джозеф не бросил привычки ходить на крикетные матчи!