Герберт
Шрифт:
– Знаешь, я совсем помешалась на тебе. Пока ты был в Швейцарии, я очень плохо спала. Ты снился мне.
– Ты тоже мне снилась, это правда.
– И как же я тебе снилась? В каком образе?
Мгновение он размышлял, потом сказал:
– Ну, ты была медсестрой, и тебе не очень повезло. А ты все время здесь, в Берлине?
– Вообще-то я собиралась к тете в Кёльн, но она почему-то не звонит. Я часто бываю на вечерах и даже в опере, однако это все-таки утомляет. Мне сестра рассказывала, что до того, как она вышла замуж, в
– Ну вот, я приехал, теперь тебе будет весело.
– Вчера вечером отменили концерт Малера, говорят, он враждебен духу германской нации.
– Как это, Бербель, как музыка может быть враждебна духу человека?
– Я не говорила о человеке, я говорила о нации.
– А разве нация и человек не одно и то же?
– Видимо, нет, Герберт, нация заключена в канонах и представлениях, а человек в коротком отрезке времени, в которое он попадает по воле природы.
– Бербель слегка ухмыльнулась.
– Ты очень умная девушка, возможно, вскоре ты станешь не менее умной женщиной.
Даже при свете бра было видно, что она смутилась и опустила глаза, отчего стала похожа на кающуюся грешницу, нарисованную под куполом собора.
– Знаешь, что у меня есть?
– Что?
– У меня есть голландский ликер.
– Она пошла на кухню и зажгла свет. На столе стояла бутылка зеленого цвета. Бербель отодвинула штору и открыла балконную дверь.
– Пойдем на воздух, - предложила она.
Герберт кивнул. Они вышли на балкон. Он держал в руках зеленую бутылку, она - два фарфоровых стаканчика.
– Садись, Герберт.
– В голосе Бербель появились материнские нотки. Она принесла штопор, и Герберт неумело ввинтил его в самый край. Назад штопор вылез, не вытащив пробки.
– Дай-ка я, - попросила Бербель. Она поставила бутылку между ног и аккуратно погрузила штопор в самый центр. При этом лицо ее выражало крайнюю степень сосредоточенности.
Герберт сидел в качалке и разглядывал небо. По небу плавали звезды - названия их он не знал, но чувствовал, что они неспроста расположены так далеко. Видимо, в большом отдалении от земли была скрыта мудрая истина, позволяющая звездам сохраняться. Бербель разлила ликер по стаканчикам.
– Надеюсь, этот вечер будет нам приятен, - сказала она.
– Уже ночь, Бербель, - поправил он.
– Да это не имеет значения, Герберт. Вечер - это любое время ночи, если мы не спим.
Значит, эта ночь будет лишена собственного имени, а вечер превратится в рассвет. Видимо, все и будет так, если только мы не заснем, подумал он.
– Ты хочешь спать?
– спросила девушка.
– А я и сплю - что это, если не сон наяву? Вот ты, например, зеленый ликер, звезды над головой.
– Ты фантазер.
– А ты, разве ты не фантазерка, разве осколок мечты так уж и плох?
– Осколок нельзя сохранить, Герберт, но порезать им душу так же легко, как руку кусочком стекла, хотя боль иногда бывает приятной, она даже
– От чего, например?
– Ну, например, от страха - когда очень-очень больно, страх перестает действовать, он уже не объясняет и не убеждает, а только бесполезно и тупо волнует. Мне вот боль не нужна - я вполне здорова.
– Ну хорошо, а когда ты смотришь на звезды, разве ты не ощущаешь бездну?
– Ну почему же, мне нравится их цвет, нравится темнота неба, его загадочность.
– Вот наконец ты нашла слово.
– Загадочность. Ты чувствуешь, как под воздействием этого слова расширяется спектр твоего впечатления. Прости, Герберт, я прерву тебя.
– Она рассмеялась.
– Три дня назад я танцевала с одним юношей. Он очень сильно отличался от тебя.
– Чем же?
– Да он легче, проще - ты все усложняешь. Так, как думаешь ты, не думают сейчас.
– Ты тоже думаешь не так, как сейчас.
– Да, я знаю, но это плохо. У каждого времени должны быть свои проводники.
– Не знаю, как у каждого, но у этого времени проводников быть не должно.
– Давай выпьем за звезды, - предложила она.
– Давай. Или за тысячелетний Рейх.
– Тише ты, кругом уши.
– А почему я не могу выпить за Рейх?
– Почему не можешь? Пей, если хочешь.
– А ты не будешь?
– Я не буду.
– Почему?
Бербель наклонилась над его ухом и тихо произнесла:
– Я хочу, чтобы тысячелетний Рейх рассыпался в один день.
– Я тоже, - шепотом же ответил он ей.
На третьей рюмке ликера он стал засыпать, и она принесла ему и себе по толстому шерстяному пледу. Волны живого интереса, такие бурные вначале, улеглись. Они вяло переговаривались сонными голосами и в конце концов совсем замолчали. Закутавшись в плед, сквозь щелочку не до конца опущенных век Герберт разглядывал лицо девушки, залитое лунным светом. За спиной Бербель темнота ночи выглядела полуреально - она как бы представляла часть декораций, однако чем больше Герберта захватывал сон, тем более явно проступал темный корпус мануфактур. Герберт мог бы поклясться, что найди он в себе силы встать, то смог бы пощупать плотный черный материал с беспорядочно разбросанными звездами. Но зеленый ликер и свежий воздух усыпили его.
Во сне ночь сделалась красной; густая кровавая пена наползала на тяжелый черный бархат со звездами. Плед девушки превратился в прозрачный и легкий газ, по всему пространству этой легкой одежды расползлись маленькие свастики, похожие на жучков. Герберт увидел, что ограждение балкона исчезло, балкон раздвинул свои пределы до размеров танцевальной площадки. Такое было впечатление, что пол этой площадки создан из совершенно особенного вещества: снизу он подсвечивался разноцветными огнями, в целом же это было серо-голубое небо, лежащее на земле. Во сне Герберт, так же как и наяву, курил сигарету, поминутно прикладываясь к рюмке с ликером.