Герцогиня и "конюх"
Шрифт:
Анна Иоанновна смутилась. Она уже видела Ивана Долгорукого, этого разудалого, лихого молодца, с его грубо-красивым, наглым лицом, молодца, который "не щадит ни бабьей, ни девичьей чести".
– - А будет ли взаправду хорошо это? Не выйдет ли зазорно?
– - дрогнувшим голосом спросила она.
– - Что ж, ничего!.. Только осторожно, говорю, поступить надо. Ужо вечерком, как поулягутся все во дворце, Иван и придет с гуслями. Присылать, стало быть?
"Ох, искушение!" -- растерянно подумала Анна Иоанновна, но вдруг
– - Что ж, пусть приходит... Очень уж скучно!..
– - отрывисто сказала она и почему-то отвернулась от Алексея Долгорукого.
XV
МОЛОДОЙ ГУСЛЯР И ЦАРИЦА
В течение всего конца дня и начала вечера "скушливой" тридцатисемилетней Анне Иоанновне было что-то не по себе. Какое-то безотчетное, неясно-смутное волнение охватило все ее существо. Она не находила себе места, больше ходила, чем сидела, и ни разу не "повалялась" на софе. То чувство, которое овладело ею, было знакомо ей. С такой силой, как сегодня, она испытывала его всего несколько раз в жизни: в последний раз -- при встрече с рыцарски-великолепным Морицем Саксонским. То же ноюще-сладкое томление в груди, то же замирание сердца, та же истома во всем пышном, грузном теле.
"Ох, дурость во мне бабья поднимается" -- так определяла она сама подобное состояние.
Как у всех крупных, дородных, праздно-ленивых женщин того времени, украдкой изрядно попивавших и целыми днями валявшихся на пышных перинах, у Анны Иоанновны наблюдалась повышенная чувственность. Томясь, волнуясь, поджидая красавца Ивана Долгорукого, она старалась думать о своем верном друге Эрнсте, но -- странное дело!
– - образ Бирона совсем не появлялся. А думать она хотела о последнем для того, чтобы отогнать от себя "искушение".
И, словно подсмеиваясь, издеваясь над ней, какой-то таинственно-чудный голос нашептывал ей:
"Ты ведь молода еще. Эка невидаль -- тридцать семь лет!.. Старше тебя многие, а грешат мыслями... Что твой Бирон? Немец, конюх, лошадник... И как тебе, бедной, жить-то до сих пор приходилось? Маета одна... А они, взять бы хоть ту же Екатерину Долгорукую, вон как тут веселились, какие попойки да забавы устраивали".
А другой голос тоже шептал:
"Тыне забудь, кто -- ты... Ты ведь послезавтра -- императрица всероссийская... Разве можешь ты забываться, хотя бы по-женски?"
Тихо, бесшумно отворилась дверь покоев Анны Иоанновны, и послышался звучный, красивый, молодой голос:
– - Дозволишь ли войти, пресветлая царица?
Вздрогнула Анна Иоанновна, вскочила с кресла и приложила правую руку к сильно заколотившемуся сердцу. Взглянула она -- и ахнула.
"Экий красавец! Экий молодец!" -- так и ожгло ее всю.
Перед ней стоял князь Иван Долгорукий в костюме гусляра. На нем были высокие сафьяновые сапоги, шаровары темно-алого бархата, голубая шелковая рубаха-косоворотка.
– - Ах, это ты, князь Иван?
– - вспыхнула Анна Иоанновна.
Улыбнулся хищной улыбкой Долгорукий-младший, обнажил белые, словно кипень, зубы и пылко произнес:
– - Какой я, пресветлая царица, князь? Разве не видишь, что простой я гусляр. Князь Долгорукий там, позади дворца остался, а видишь ты здесь только гусляра-сказочника Ивана.
Анну Иоанновну словно волна какая-то подхватила. Простая русская женщина властно проснулась в полуонемеченной, бывшей герцогине Курляндской, а ныне -- полуимператрице.
– - А коли ты -- не князь, так какая же я царица?
– - вырвалось у нее, и она помимо своей воли оглядела затуманенным взором статную фигуру "баяна".
– - Царица -- всегда царица, а мы-то вот -- иное дело: людишки мы подневольные, слабые, маленькие, -- продолжал ломать роль гусляра князь Иван, держа в правой руке гусли.
– - Что же ты стоишь, князь Иван?.. Садись!..
– - указала Анна Иоанновна на место на софе рядом с собой.
Лихо, ухарски тряхнул он кудрями и послушно сел близ царицы.
А она промолвила:
– - Сказывали мне, что играешь ты хорошо на гуслях, князь Иван... Вот и захотелось мне игру твою послушать...
– - Ничего, иные одобряют!..
– - сверкнул большими зубами князь Иван.
– - Поди, сколько сердец девичьих иссушил?..
– - все более и более начинала впадать в его тон Анна Иоанновна.
Иван Долгорукий тихо рассмеялся:
– - Не считал! Про меня мало ль чего не говорят... Всю Москву, вишь, женскую да девичью попортил я.
– - А не правда, что ли? Отпираться будешь?
– - волнуясь все сильнее и сильнее, спросила Анна Иоанновна.
– - Буду, пресветлая царица. Какой я озорник? Я -- монах, что ни на есть схимник самый строгий. Много ль мне надо? Чару-другую зелена вина, а на закуску -- уста румяные, сахарные, грудь белую, лебяжью... Эх! Найди такого еще скромника, царица!
И он впился в Анну Иоанновну своим пылким, воровским, удалым взором.
Ту всю словно варом обдало.
– - Вот ты какой!..
– - вырвалось у нее.
– - Не осуди, царица!.. Каков есть. А только одно знаю, в одном крепок я: хоть на дыбе пытай меня -- не стану победами своими бахвалиться, тайны ночек хмелевых раскрывать.
Князь Иван, положив гусли на колени, провел руками по струнам. Тихие, вздрагивающие звуки вдруг зазвенели и пронеслись как-то робко-несмело по покоям государыни.
– - О чем сказку сказать тебе, пресветлая государыня?
– - ближе придвинулся к Анне Иоанновне Иван.
– - Пой... про что хочешь...
– - не отодвинувшись, произнесла она.