Герои должны умирать
Шрифт:
— Нет, не очень. Может быть, минут десять. Давай-ка познакомимся, — солдат постарше протянул Филиппу руку. — Меня зовут Константин Тадас, а его — Вениамин Нечаев.
— Можно просто Веней.
— Филипп Найкель. А вас сюда надолго упекли?
— На пять суток. Больше командир роты не имеет права объявлять, это по уставу не положено, но он может добавить еще пять и так далее. Мы тут уже вторую неделю сидим.
— И за что, если не секрет?
— Его — за драку с тяжелыми последствиями, а я — за то, что продал шинель старшины роты.
Филипп улыбнулся,
— А продал зачем?
— У-у, если бы ты видел его шинель! Она была совсем не по уставу шикарная, в такой и генералу не стыдно показаться на улице. А наш старшина всех достал своими придирками, вот я и продал его шинель командиру второй роты, майору Плошка. Сам понимаешь, что старшина у майора не потребует ее обратно. Вот он обозлился и засадил меня сюда. Добавляет мне срока по двое суток уже восьмой раз. Кстати, сержант Паркер из нашей роты.
— Выходит, что мы с тобой в одной роте?
— Выходит так. От меня тебе огромное спасибо за то, что приложил этой свинье. Да и ребята будут рады.
В коридоре раздался вопль дневального «Смирно»
— О-о, начальство пришло. Готовься к утренней проверке. Постарайся с комендантом вообще не разговаривать — он дурак, каких поискать.
Филипп осмотрел себя: весь в синяках, еще недавно новенькая форма была помята и окровавлена, одним словом, ему только на парад. Дверь открылась, и в камеру ввалился полковник, круглый, словно мячик. Ремни, туго стягивающие его, только подчёркивали это сходство.
— Встать! Смирно! — позади полковника раздался голос начальника караула.
Взгляд полковника скользнул по Тадасу и Нечаеву и остановился на Филиппе.
— Новенький? Красавец, ничего не скажешь. Кто это вас так?
— Я таким родился, сэр, — как Филипп ни хотел, чтобы скотине Паркеру досталось, но он решил, что лучше сделает это сам, а не посредством начальства.
— Родился, говоришь? Таким ты и умрешь, если будешь дерзить и не отвечать на мои вопросы. Еще раз спрашиваю: кто вас избил?
— Я прибыл на «вертушку» в таком виде, сэр.
— И форму тебе такую выдали, да? Странно, впервые вижу, чтобы кровь использовали вместо камуфляжа. Значит, не хочешь говорить? В таком случае, объявляю вам еще десять суток ареста в карцере от своего имени. Если ты меня не знаешь, то я — полковник Швец, комендант этого гарнизона.
Филипп пожал плечами и спросил:
— Мне как, сразу отправляться в карцер или поведут попозже?
— Люблю решительных людей. — Швец улыбнулся и злобно добавил: — Но не люблю наглых солдат. Сержант Цик, проведите заключенного в карцер и научите его уважению к начальству. Здесь тебе не вообще, понял?
Филипп не понял, что «вообще» и недоуменно посмотрел на коменданта, а затем на Тадаса, Тот незаметно постучал себя согнутым указательным пальцем по виску — мол, полковник не в себе, не обращай внимания. Филипп и не обращал бы внимания на это, если бы его не собирались упечь в карцер. Но от его желания или нежелания ничего не зависело, и спустя пять минут Филипп оказался в комнатушке, размером метр на метр
— Здесь воняет, хуже, чем в свинарнике. Наверное, у вас в постели стоит такой же запах.
Филипп сказал это, чтобы немного позлить разводящего и караульных, хотя понимал, что лучше не делать этого. Сержант усмехнулся.
— Раз ты такой чистолюбивый, мы проведем санобработку.
Какую санобработку приготовил ему сержант, Филипп узнал очень скоро. Через несколько минут дверь карцера распахнулась, и под ноги Филиппу караульный вылил ведро с какой-то жидкостью, после чего дверь закрылась. Узник принюхался, хотя особой необходимости в этом не было — запах хлорки распространился моментально по крошечной камере. Глаза заслезились, во рту жгло, но Филипп понимал, что никто ему не поможет, а потому он, чтобы не доставлять удовольствия своим мучителям криками о помощи, молча опустился на корточки и закрыл глаза.
Сколько он так просидел, неизвестно. Голова кружилась, и тошнота подкатывала к горлу липкими волнами. Филипп со стоном поднялся, размял затекшие ноги и попытался открыть глаза. Опухшие веки не поднимались.
«Может, это и к лучшему — смотреть здесь не на что, только глаза окончательно разъест», — подумал Филипп.
— Эй, ну как ты? — раздался голос из-за двери.
— Спасибо, неплохо. Во всяком случае, мои раны продезинфицировались. Здесь все микробы подохли. — Филипп помолчал и закончил: — Чего и вам желаю.
— Смотри-ка, а он еще может острить! Значит, не перевоспитался. В таком случае, посиди еще, подумай, скажем, о смысле жизни.
— Подумай лучше сам об этом, потому что когда я отсюда выйду, у тебя на это не останется времени.
— Ну-ну, — только и сказал голос, и послышались удаляющиеся шаги.
Филипп скрипнул зубами от бессильной злости и приготовился ждать. И он ждал, задыхаясь от запаха хлорки, в маленькой, провонявшей камере размером метр на метр. Через двое суток камеру очистили от хлорки, а еще через неделю его выпустили из карцера ослабленного, голодного, с воспаленными глазами и слизистой оболочкой рта и обозленного на всех и вся. У входа в здание комендатуры Филиппа встретил сержант Паркер, улыбающийся хмурой улыбкой.
— Хорошо начинаешь службу, солдат. Хвалю.
— Не понял? — щурясь от яркого света, спросил Найкель.
— Молодец, говорю, что не раскололся перед Швецом.
— А-а, — понимающе протянул Филипп. — Сдрейфил тогда?
— Слушай, солдат, не доставай меня! Ты забыл про меня, я забыл, что ты мне прикладом подъехал, на том и остановимся, хорошо?
— А я и не забыл ничего.
С этими словами Филипп коротко без размаха ударил Паркера в подбородок. Тот рухнул, как подкошенный. Филипп запоздало оглянулся по сторонам — к его счастью никого рядом не было. Он достал сигареты и, прикурив, сел рядом с Паркером, ожидая, когда тот очнется. Наконец сержант застонал и приподнялся.