Герои Шипки
Шрифт:
На подступах к Телишу расположились полукругом шесть пеших и три конных батареи, за которыми встали три гвардейские бригады.
В девять пополуночи 16 октября Гурко выехал из Горного Дубняка в сопровождении штаба и конвоя к Телишу. У Дольного Дубняка, охранявшего подходы к Плевне, уже грохотали пушки и трещали ружейные выстрелы: там началась отвлекающая демонстрация.
Гурко ехал по шоссе, обгоняя батареи и войска, которые еще шли занимать боевые позиции. Он остановился со свитой на холме, вблизи одной из центральных батарей,
расположившись на
Ровно в одиннадцать утра на батарее левого фланга раздался первый выстрел, и первая граната, взвизгнув при вылете из дула, зарокотала в воздухе. Генерал снял шапку, и все окружающие вслед за ним перекрестились. За первым выстрелом прозвучал второй, третий, и вот уже все батареи, выстроенные полукругом, задымились.
Турки стали отвечать из редута, но через час их выстрелы стали становиться все реже, а русские орудия все усиливали и учащали огонь. Высоко над редутом ежесекундно появлялись маленькие облачка дыма, обозначавшие лопнувшую над турками шрапнель.
Гурко отнял бинокль от глаз.
— Пристрелялись! — коротко сказал он об артиллеристах. — Молодцы!
— Не завидую я туркам, — прибавил Нагловский.
Но и у командующего, и у его начальника штаба тревожно сжимались сердца при мысли о том, что все равно придется завершать дело открытым и опять кровопролитным штурмом. Канонада не умолкала два с половиной часа. Два с половиной часа семьдесят два орудия били в упор по главному редуту, поражая его фронтальным и фланговым огнем.
Затем Гурко потребовал привести пятерых плененных у Горного Дубняка турецких офицеров и передал им письмо коменданту Телиша Измаилу-Хаки-паше, где говорилось: «Вы окружены со всех сторон русскими войсками. 100 орудий направлены на вас и уничтожат ваши окопы со всеми их гарнизонами. Во избежание напрасного кровопролития предлагаю вам положить оружие». Отвести парламентеров он поручил одному из своих ординарцев, хорунжему Церетелевх
Тотчас был отдан приказ трубить по всей линии отбой, и через несколько минут после оглушительного грохота водворилась странная, напряженная тишина. Турецкий редут вмиг усеяли тысячи красных шапок: из своих нор повылезли солдаты неприятеля, недоумевая, что это значит. Между тем Гурко и его свита провожали тревожными взглядами парламентеров, размахивавших белыми платками.
Пленные турки скрылись в редуте; Церетелев остался 13* 195
на шоссе. Прошло несколько томительных минут. Гурко, поднявшись со складного стула, ходил по кургану.
— Смотрите! Турок машет белым флагом! — крикнул кто-то из свиты.
В тот же миг солдаты Московского и Гренадерского полков, лежавшие впереди своих батарей в ожидании той минуты, когда их двинут в атаку, в огонь и смерть, вскочили и, подбрасывая шапки, закричали «ура!». На батареях это «ура!» подхватила артиллерия, и «ура!» мощно неслось из конца в конец по всей нашей боевой линии.
«Неужели капитуляция? Неужели конец? Бескровная победа!» —
Он потребовал коня и выехал на шоссе. Проезжая мимо батареи, генерал увидел, как наводчик-артиллерист обнимал, целовал и нежно гладил большое девятифунтовое орудие, приговаривая:
— Родная ты моя! Матушка! Гляди-ка, что наделала, — показала себя!..
Парламентер оказался турецким полковником, говорившим по-французски.
— Я требую, — властно обратился к нему Гурко. — Я требую, чтобы ваши солдаты сложили оружие у выхода из редута и, безоружные, шли на нашу цепь. Даю вам на размышление полчаса. Иначе снова открываю огонь и буду атаковать вас всеми наличными силами...
Полковник переменился в лице и, не ответив ни слова, отправился передавать предъявленные требования Измаи-лу-Хаки-паше.
Гурко еще не верилось в возможность такой удачи — завладеть Телишем без пролития крови. «Не ловушка ли это? — размышлял он. — Быть может, турки только пользуются передышкой? Возможно, они уже бегут из своих укреплений по шоссе в Софию?»
Подскакал ловкий казак — папаха с красным верхом, темно-зеленый чекмень, рыжая борода — от генерала Краснова.
— Турецкая кавалерия уходит на Софию!
— Послать им в обход уланский полк! — приказал Гурко.
Но впереди, на шоссе, уже показались первые густые колонны сдавшихся турок: они складывали оружие по
обеим сторонам и выстраивались побатальонно. Медленно потянулись мимо генерала пленные: сначала турецкие гвардейцы — низам в синих куртках и щеголеватых фесках, за ними редиф в рыжих куртках, затем ополченцы — мустхафиз. Лица проходивших были всех оттенков — от светлого до угольно-черного. Вышли трое англичан с белыми повязками и красными полумесяцами на рукавах.
— Мы доктора, находились при больных и раненых,— сказал один из них Церетелеву.
Хорунжий закатал рукав с пятнами крови и показал на рваную, сочащуюся царапину от осколка:
— Перевяжите... Вот вы...
Но самозваный доктор в медицине ничего не смыслил.
— Забрать военнопленными, — глухо сказал Гурко.
Наконец выехал из редута на хорошем арабском коне
сам Измаил-Хаки-паша. Насколько комендант Горного Дубняка Ахмет-Февзи своим поведением и видом вызывал уважение, настолько был неприятен этот маленький круглый человечек, который вертелся во все стороны, расточая приторные улыбки, но заботился всего более о сохранности своего вывозимого имущества.
— Ни дать ни взять комический старичок из оперетки Оффенбаха, а не начальник четырехтысячного гарнизона, — сказал Нагловский.
Гурко сухо поклонился паше, который, видимо, был счастлив своей судьбой, и распорядился отвести его в Горный Дубняк. Затем командующий поехал в редут и отдал приказание немедля положить раненых неприятельских солдат на носилки и доставить их на ближайший перевязочный пункт.
— Тяжелые какие, — ворчал Бобин.
— Благодари бога, что не своих приходится таскать! — бросил ему Церетелев, которому наш врач перевязывал рану.