Герои Смуты

Козляков Вячеслав Николаевич

Автор «Повести о победах Московского государства» писал, что «русские люди» из «боярского полка князя Дмитрея Тимофеевича» откликнулись на призыв Кузьмы Минина вмешаться в бой и помочь своим соотечественникам, которых уже превозмогали иноземцы. Он сравнил речь Минина, обращенную к служилым людям князя Дмитрия Трубецкого, со свечой, внезапно зажженной в кромешной тьме («аки не в светимой тме светлу свещу возже»): «Ныне бо от единоверных отлучаете-ся, впредь к кому прибегнете и от кого себе помощи чаете». И здесь автору «Повести…» приходилось «снижать» роль казаков: в захваченном обозе гетмана Карла Ходкевича они сразу «нападоша» на «множество винных бочек и на многое полское питие». Если бы не вмешательство воеводы князя Дмитрия Трубецкого, велевшего «бочки литовския растаскати и бити, чтобы воинству от пития пакости не учинихомся» [512] , то казаки, видимо, остались бы пировать и исход боя вполне мог оказаться другим (косвенно это только подтверждает, что без участия казаков едва ли получилось бы справиться с войском гетмана Ходкевича).

512

Повесть о победах Московского государства… с. 34.

Иная версия вступления казаков в «Хоткеев бой» содержится в источниках, происходящих из Троицесергиева монастыря. И здесь опять прославляется келарь монастыря Авраамий Палицын. Это оказывается он, а не Кузьма Минин, возжег «свечу» и увлек своей проповедью казаков, так что они бросились в бой, призывая имя монастырского покровителя: «Сергиев! Сергиев!» Другой троицкий келарь, Симон Азарьин, в книге о чудесах преподобного Сергия Радонежского открыл более прозаичный мотив выступления казаков. Кузьма Минин вместе с приехавшими под Москву архимандритом Дионисием и келарем Авраамием Палицыным смог умолить выступить казачьи станицы обещанием отдать им всю «Сергиеву казну».

Когда же казаки увидели в полках взятые ими из монастырской ризницы золотые и серебряные церковные сосуды, архимандричьи шапки и одеяния, шитые золотом и украшенные каменьями, они устыдились своих прежних требований и отослали эту казну обратно в Троицесергиев монастырь [513] .

513

Клосс Б.М.Избранные труды. т. 1. с. 483.

Существенную разницу в деталях троицких рассказов И. Е. Забелин справедливо объяснял личными особенностями двух келарей: «Симон Азарьин, не менее, если не более Аврамия любивший свой монастырь, но не столько, как Аврамий, любивший свою особу, рассказывает о тех же обстоятельствах гораздо правдивее» [514] .

Сам Кузьма Минин, поддавшись эйфории боя, ходил во главе дворянских сотен на две литовские роты — пешую и конную, стоявшие у «Крымского двора» за Москвой-рекой. «Дню же бывшу близко вечера, Бог же положи храбрость в немощного, — рассказывает автор «Нового летописца», — приде бо Кузма Минин ко князю Дмитрею Михайловичи) и просяще у нево людей. Князь Дмитрей же ему глаголаше: "Емли, ково хощеши"». Утром того дня князь Дмитрий Пожарский, видимо, был ранен; по свидетельству киевского мещанина Богдана Балыки, сидевшего тогда в осаде в Кремле, воеводу «подстрелили в руку» [515] . Минин отобрал три дворянские сотни и вместе с литовским служилым человеком на русской службе ротмистром Петром Хмелевским ударил на врага, стоявшего у Крымского брода. Ввиду наступающих дворянских сотен литовские роты стали отходить к таборам гетмана Ходкевича, но при отступлении «рота роту смяху». Увидя бегущие в беспорядке литовские отряды, воодушевилась и русская пехота, сидевшая до того в «ямах» и «кропивах». Ополченцы «поидоша тиском к таборам», видимо, пытаясь окружить войско гетмана Ходкевича с двух сторон. К этому маневру присоединилась и конница. Другой бой шел у важнейшего стратегического пункта — «Климентовского острожка» (небольшого укрепления у церкви Святого Климента). В итоге гетман отступил из своих таборов, побросав «многие коши и шатры». Московские «воеводы и ратные люди» встали «по рву древяного города», то есть по укреплениям, продолжавшим в Замоскворечье стены «Каменного города». Разгоряченные боем служилые люди пытались преследовать отходящее войско гетмана Ходкевича, но, как писал летописец, «начальники же их не пустиша за ров», благоразумно рассудив, «что не бывает на один день две радости». Вместо этого был устроен победный фейерверк: казаки и стрельцы два часа стреляли в небо «яко убо не слышети, хто что говоряше»! [516]

514

Забелин И.Е.Минин и Пожарский… с. 139. С И.Е. Забелиным пытались полемизировать авторы жизнеописаний Авраамия Палицына и Дионисия Зобниновского. См.: Кедров с.Авраамий Палицын. с. 91 —101; Скворцов Д.Дионисий Зобниновский… с. 112—133.

515

Записки киевского мещанина Божка Балыки о московской осаде 1612 года (Из летописного сборника Ильи Кощаковского) / Публ. В. Антоновича // Киевская старина. 1882. т. 3. № 7. с. 103.

516

Новый летописец. с. 125—126; Bohun T.Moskwa. 1612. S. 234.

Каждая сторона, конечно, по-своему оценивала происходившее. В русских источниках события 22—24 августа стали восприниматься как один победный день. В польских же источниках, напротив, раскрывается драматическая картина, когда литовскому гетману Ходкевичу оставалось пройти несколько сотен метров до вожделенной цели и войти в осажденный Кремль. Однако его отряды не выдержали удара объединившихся на время битвы полков Трубецкого и Пожарского. Так еще один несостоявшийся правитель Москвы вынужден был удовольствоваться видом Москвы с Поклонной горы, куда ему пришлось отойти из своей ставки у Донского монастыря после неудачных боев, обрекая осажденный польско-литовский гарнизон на медленную смерть от голода.

Возы с провиантом, привезенные гетманом, стали трофеем казаков князя Дмитрия Трубецкого. Надеяться осажденным в Кремле было теперь не на что. Гетман, правда, успел пообещать осажденным, что вернется не позднее чем через три недели с новым войском. Блокированному польско-литовскому гарнизону ничего не оставалось как поверить в это обещание. О настроениях в осажденной Москве откровенно написал Иосиф Будило в своих записках: «Предоставляю здесь каждому рассудить, какую скорбь испытывали осажденные, когда видели, с одной стороны, что их гетман удалялся, с другой — что их томят недостатки и голод, а с третьей — что неприятель окружил их со всех сторон, как лев, собирающийся поглотить, разинул пасть и наконец отнял у них реку» [517] . Но как бы ни страдал польско-литовский гарнизон, потерявший надежду на то, что «рыцарство» выручит их в ближайшее время, сидевшие в осаде не сдавались. Некоторое время спустя после победы над гетманом и его войском князь Дмитрий Михайлович обратился с письмом к осажденным, убеждая их сдаться: «Ваши головы и жизнь будут сохранены вам. Я возьму это на свою душу и упрошу всех ратных людей». (Так и случится позднее, когда Москва будет освобождена.) В ответ был получен надменный отказ «рыцарства», продолжавшего твердить, что оно воюет со «шпынями» (разбойниками) и мужиками-«блинниками» ради интересов «светлейшего царя Владислава Сигизмундовича»: «Письму твоему, Пожарский, которое мало достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши, мы не удивились… Лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей. Пусть хлоп по-прежнему возделывает землю, поп пусть знает церковь, Кузьмы пусть занимаются своей торговлей — царству тогда лучше будет, нежели теперь при твоем управлении, которое ты направляешь к последней гибели царства» [518] .

517

РИБ.Т. 1.Стб. 325.

518

Там же. Стб. 329, 337.

Пока осажденным в Москве дело виделось так, что всем в государстве стал управлять князь Дмитрий Пожарский, самому земскому воеводе пришлось столкнуться с серьезными проблемами. После ухода Ходкевича из-под Москвы вражда с полками князя Дмитрия Трубецкого не исчезла. По свидетельству грамоты, посланной вологодскому епископу Сильвестру, с приездом 5 сентября в земские полки братьев Ивана и Василия Шереметевых в стане князя Пожарского образовалась некая «тушинская партия». Туда вошли и такие знаменитые приверженцы самозваного «царя Дмитрия», как князь Григорий Шаховской, Иван Плещеев и князь Иван Засекин. Они стали агитировать казаков убить князя Дмитрия Пожарского и, разогнав земские полки, пойти грабить Ярославль и Вологду То ли всё объяснялось встречей старых друзей после разлуки, не обошедшейся без разгульных пиров и невоздержанных речей, то ли на самом деле всё обстояло настолько серьезно. На всякий случай князь Дмитрий Михайлович уже 9 сентября известил вологодские власти об угрозах прежних «тушинцев», которые хотели, «чтоб литва в Москве сидели, а им бы по своему таборскому воровскому начинанью вся совершати и государство разоряти и православных християн побивати» [519] . В Вологде не вняли советам соблюдать осторожность, за что и поплатились. 22 сентября город был взят «черкасами»; статья об этом событии, случившемся «небереженьем воеводцким», вошла даже в «Новый летописец» [520] . Известие летописи подтверждается и другими сведениями о разорении Вологды «безвесто изгоном». Вологодский архиепископ Сильвестр писал в подмосковные полки: «…а все, господа, делалось хмелем, пропили город Вологду воеводы» [521] .

519

Деты относящиеся до юридического быта Древней России. т. 2. № 192. Стб. 601-604.

520

Новый летописец. с. 126.

521

1612—1912. Описание Вологодского Духова монастыря, составленное в 1860 году П. Савваитовым, исправленное и дополненное в 1885 г. Н. Суворовым, в 1912 г. И. Суворовым. Вологда, 1912. Прил. с. 82—83; Подвиг нижегородского ополчения… т. 1. с. 257.

Дело Ивана Шереметева, еще со времен стояния нижегородского ополчения в Костроме, а может быть, и раньше (ведь обвиняли же его еще и в смерти Прокофия Ляпунова)

препятствовавшего земскому движению, могло быть использовано князем Дмитрием Пожарским для оправдания своих решений. Земский полк первым делом занял и укрепил свои позиции у Арбатских ворот, построив острожек и выкопав ров. «Новый летописец» включил статью «о съезде бояр и воевод» со своей версией мотивов затянувшегося объединения: «Начальники же начаша меж себя быти не в совете для тово, что князь Дмитрею Трубецкому хотящу тово, чтобы князь Дмит-рей Пожарской и Кузма ездили к нему в табары. Они же к нему не ездяху в табары не для того, что к нему ездити, но для ради казачья убойства. И приговориша всею ратью съезжатися на Неглинне. И туто же начаша съезжатися и земским делом начаша промышляти» [522] . Условие, поставленное Трубецким, легко прочитывается между строк. Воевода Первого ополчения, руководствуясь соображениями местнической чести, хотел заставить менее родовитого князя Пожарского выполнять свои указы. Князь Дмитрий Пожарский мог согласиться на роль второго воеводы, но не на то, чтобы собранная в Ярославле земская сила и приказы полностью растворились в войске князя Трубецкого. У Минина и Пожарского не было никакой гарантии, что бывшие «тушинцы» и казаки не повернут оружие против них, поэтому они сохраняли осторожность. Компромисс был достигнут в самых последних числах сентября 1612 года. «Бояре и воеводы» князь Дмитрий Трубецкой и князь Дмитрий Пожарский (их имена стали писать в таком порядке в документах ополчения) согласились на уговоры, обращенные к ним со всех сторон. Более того, в грамоте объединенного ополчения говорилось, что кроме челобитных, был принят «приговор всех чинов людей», согласно которому воеводы и «стали во единачестве». Сохранилась и особая роль «выборного человека» Кузьмы Минина, чье имя упоминалось рядом с именами главных бояр объединенного ополчения. Дублирующие друг друга приказы, в первую очередь Разрядный, были объединены и сведены в новое место, так, чтобы не было обидно ни князю Дмитрию Трубецкому, ни князю Дмитрию Пожарскому: «и розряд и всякие приказы поставили на Не-глимне, на Трубе и снесли в одно место и всякие дела делаем заодно». Главная цель объединенного ополчения хотя и формулировалась расплывчато, но не содержала никаких призывов к мести: «Московского государства доступать и Росийскому государству во всем добра хотеть безо всякия хитрости» [523] .

522

Новый летописец. с. 126.

523

ААЭ.Т.2.№214.С373.

В октябре 1612 года войска ополчения уже вплотную приблизились к стенам Китай-города. Его укрепления «безпрестанно» обстреливались из «наряду» с башен («тур»), поставленных «у Пушечного двора, и в Егорьевском девиче монастыре, и у Всех Святых на Кулишках» (то есть, соответственно, со стороны Лубянки, Дмитровки и Варварских ворот). Осажденный польско-литовский гарнизон переживал агонию. О том ужасе, который творился в столице, дают представление записки упомянутого киевского мещанина Богдана Балыки, на свою беду приехавшего в начале июня 1612 года в Москву. Пехота стала просто вымирать. Особенно не повезло, видимо, тем отчаянным венгерским гайдукам, которые прорвались в осажденный город во время боев с гетманом Ходкевичем. Скоро почти все они умерли от голода. Польско-литовские солдаты и немцы, имевшие хотя бы какие-то средства, сначала съели всех кошек и собак. Богдан Балыка приводит чудовищный прейскурант на любую живность, которую только можно было найти в Москве: мышь стоила один злотый, кошка — восемь, пес — пятнадцать. Хлеб стоил от семи до десяти злотых. Он также поведал о трагикомичных обстоятельствах, при которых спасся сам, благодаря найденным в церкви Богоявления пергаменным книгам. Когда всё было съедено, а остатки травы скрыл ранний октябрьский снег, воинство окончательно одичало. Людоедство приняло невиданные масштабы. Съели тюремных сидельцев, ели свою «пехоту и товарищев» (Балыка насчитал до двухсот съеденных), раскапывали недавние могилы. Человеческое мясо заготавливали кадками, одна голова стоила всего три злотых [524] . Как выразился по поводу проявившегося каннибализма Иосиф Будило: «кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел» [525] . Всё это не было тайной для «бояр и воевод», писавших по городам о скором взятии столицы: «…и из города из Москвы выходят к нам выходцы, руские и литовские и немецкие люди, а сказывают, что в городе московских сиделцов из наряду побивает и со всякия тесноты и с голоду помирают, а едят де литовские люди человечину, а хлеба и иных никаких запасов ни у кого ничего не осталось: и мы, уповая на Бога, начаемся Москвы доступити вскоре» [526] .

524

Записки киевского мещанина Божка Балыки о московской осаде 1612 года… с. 102-104.

525

РИБ.Т. 1.Стб. 348.

526

ААЭ.Т.2.№214.С. 373.

Когда в ожидании сдачи города начались первые переговоры, в дело вмешался лучший помощник истории — случай. 22 октября 1612 года стороны обменялись «закладами», то есть заложниками, и принялись вырабатывать договоренности об условиях будущей капитуляции. В этот момент казаки полка князя Дмитрия Трубецкого неожиданно пошли на приступ, неся с собой лестницы, по которым взобрались на стены Китай-города. «Пискаревский летописец» точно сообщил место, где была прорвана долговременная оборона Москвы: «с Кулишек от Всех Святых с Ыванова лушку» [527] , то есть с того самого места, где стояла ближайшая к полкам князя Трубецкого «тура» объединенного ополчения, ведшая обстрел города. Следом за первым приступом ополченцев случилось так называемое «китайское взятье», то есть полное освобождение стен Китай-города от оборонявшего их гарнизона, затворившегося в Кремле. У тех, кто сидел в осаде, были основания считать, что их обманули, но остановить противника они уже не могли. Автор одной из разрядных книг неожиданно перешел с сугубо делового стиля на героическую патетику, описывая этот знаменательный момент: «Московски ж воины, яко лвы рыкая, скоряд ко вратом превысокого града Кремля, уповая отомщения врагом своим немедленно воздати». Остававшиеся в Кремле русские люди видели, как «рыцарство» во главе с полковником Струсем решало вопрос о сдаче. Они не могли не отдать должное мужеству своих врагов: «И тако снидошася вкупе на площед вся воинство, посреди ж их стоит началной воевода пан Струе, муж великий храбрости и многова разеужения, и рече: воини Полского народу полковникам и ротмистрам и все рыцерство! Весте сами настоящую сию беду нашу, юже наша кончина приходит; слаткий убо свет минуетца, а горшая тма покрывает и посекаемый меч уже готов бысть. Подайте ми совет благ, да како избыти можем от немилостивого сего меча враг наших» [528] . Совет был один: отправить послов «к воеводам московского воинства».

527

ПСР Л.Т. 34. с. 218; Любомиров П.Г.Очерки истории нижегородского ополчения… с. 154—155.

528

Белокуров С.А.Разрядные записи за Смутное время… с. 61—62.

Сдача Москвы растянулась на несколько дней, и из-за этого хронология окончательного освобождения столицы несколько запуталась. Киевский мещанин Богдан Балыка датировал решение Николая Струся о начале переговоров 22 октября, после чего начался штурм Китай-города, едва отбитый осажденными. 26 октября переговоры были окончены, осажденных должны были под присягой выпустить всех из Кремля [529] . Иосиф Будило говорил, что первый приступ, пришедшийся на 4 ноября (25 октября по юлианскому календарю, принятому в Московском государстве), был отбит, а сдались осажденные только 6 ноября (27 октября), выговорив себе сохранение жизни, и 7 ноября (28 октября) «русские вошли в крепость» [530] . Архиепископ Арсений Елассонский, также до конца пребывавший внутри осажденной Москвы, определенно указывает на более раннее время капитуляции польско-литовского гарнизона. Он писал в своих мемуарах, что «срединная крепость» (то есть Китай-город) была взята войсками ополчения «на рассвете дня в четверг, в шестом часу того дня», то есть 22 октября (1 ноября по григорианскому календарю), после чего, договорившись со старостой Николаем Струсем о сдаче, «оба великие боярина с русскими солдатами вошли внутрь центральной крепости и в царские палаты». Символично, что именно из бывшего двора царя Бориса Годунова в Кремле, где сначала остановился на постой главный распорядитель русских дел в столице велижский староста Александр Госевский, выйдет сдаваться ополчению Кузьмы Минина и князя Дмитрия Михайловича Пожарского в октябре 1612 года последний глава польского гарнизона — староста Николай Струсь [531] .

529

Записки киевского мещанина Божка Балыки о московской осаде 1612 года… с. 104-105.

530

РИБ.Т. 1. Стб. 351-353.

531

Арсений Елассонский.Мемуары из русской истории… с. 198.