Герои
Шрифт:
— Крепский.
— Крепский. Потом другой Френген.
— Другой Френген, — хмыкнул Форест.
— Выдающийся придурок, даже для главнокомандующего. За ним шёл Варуз, потом Берр, потом Вест…
— Хороший он человек был, Вест.
— Слишком рано ушёл, как большинство хороших людей. Потом был Крой…
— Лорды-маршалы переменчивы по своей природе, — пояснил Форест, кивая Танни, — зато капралы? Капралы вечны.
— Говоришь, Сипани? — Танни медленно отодвинулся в гамаке, подобрал одну ногу в сапоге, а другой начал потихоньку отталкиваться, раскачиваясь взад-вперёд. — Никогда там
— Прекрасная погода, — ответил Форест.
— Ещё говорят, у них там лучшие в мире шлюхи.
— Пока приказ спускали вниз, пару раз упомянули тамошних городских дам.
— Итак, две достойные цели.
— На целых две больше, чем тут, на Севере. — Форест лыбился широко, как никогда. Шире чем казалось необходимым. — А тем временем, поскольку твой контингент столь прискорбно сократился, вот тебе новый.
— О, нет, — простонал Танни. Мечты о шлюхах и ярком солнце увядали прямо на глазах.
— О, да! Сюда, ребята, подходим!
И они, конечно же, подошли. Четверо. Новобранцы, только что с корабля. Судя по внешности — из Срединных земель. В порту их целовала на прощание мама, а может и милка, а то и сразу обе. Новая выглаженная форма, надраенные ремни. Пряжки, само собой, сияют подготовкой к благородной солдатской жизни. Они уставились, пораскрывав рты, на Желтка, который захоти, не смог бы явить собой большую противоположность — с узким крысиным лицом, в потёртом изношенном кителе, замызганном после рытья могил, одна лямка на ранце лопнула и частично заменена шнурком. Форест жестом указал на Танни, словно балаганный распорядитель на своего уродца и, как обычно, обратился с одной и той же короткой речью.
— Ребята, это знаменитый капрал Танни, один из самых старослужащих унтер-офицеров дивизии генерала Фельнигга. Ветеран Старикландского восстания, Гуркской войны, предыдущей Северной войны, осады Адуи, только что завершившейся битвы при Осрунге и таких объёмов солдатской службы в мирное время, что более острый ум непременно бы помер со скуки. — Танни отвернул колпачок от желтковой фляги, отпил и передал её первоначальному владельцу, который в свою очередь пожал плечами и сделал неслабый глоток. — Он пережил понос, чахотку, паршу, осеннюю лихоманку, ласки северных ветров, пощёчины южных дам, тысячи миль переходов, многолетние рационы Его величества и даже самую чуточку настоящих боёв, дабы сейчас предстать — вернее присесть — перед вами…
Танни закинул один разбитый сапог на другой, медленно откинулся в гамаке и прикрыл глаза. Сквозь веки розовело зарево солнца.
Старая закалка
Когда он добрался назад, солнце уже клонилось к закату. Над заболоченным родником тучами клубилась мошкара, желтеющая листва отбрасывала на тропу пёстрые тени, на ветру колыхались толстые ветви, настолько низкие, что ему пришлось пригибаться.
С виду дом показался меньше, чем он его помнил. На вид небольшой — но такой красивый. Такой красивый, что ему захотелось плакать. Дверь скрипнула, когда он надавил на неё, по непонятной причине испуганный
Ни души, и во рту появился неприятный привкус. Что если они собрались и уехали? Или вдруг пока его не было пришли чужие, дезертиры, ставшие разбойниками…
Он услышал мягкий чпок топора, раскалывающего полено. Спиной вперёд он вынырнул в вечерние сумерки, поспешил мимо хлева и глазеющих коз, мимо пятерых больших пней, иссечённых и выщербленных годами его ежеутренних упражнений с клинком. Упражнений, от которых, как оказалось, вышло мало толка. Теперь он знал, что колоть пенёк — плохая подготовка к тому, чтобы заколоть человека.
Его мать была сразу за пригорком. Она опиралась, согнув спину, на топор у старой колоды для колки, а Фестен собирал половинки дров и закидывал их на поленницу. Ручей немножко постоял, глядя на них. Глядя, как волосы матери колыхаются на ветру. Глядя, с каким трудом мальчик таскает чурбаки.
— Ма, — хрипло позвал он.
Она обернулась, на мгновение недоумённо заморгав на него.
— Ты вернулся.
— Я вернулся.
Он двинулся к ней, а она для верности воткнула топор уголком лезвия в колоду и поравнялась с ним на полпути. Пускай будучи намного меньше него, она по-прежнему удерживала его голову на своём плече. Удерживала одной рукой и прижимала к себе, обхватив другой достаточно крепко, чтобы стало трудно дышать.
— Сынок, — прошептала она.
Он оторвался от неё, шмыгнул носом, втягивая слёзы, потупил взгляд. Осмотрел свой плащ, вернее её плащ — и каким же грязным, окровавленным и порванным он был теперь.
— Прости меня. Похоже, я испортил твой плащ.
Она дотронулась до его лица.
— Это же просто кусок ткани.
— Наверно, да. — Он присел на корточки и взъерошил волосы Фестена. — Ты-то как? — Его голос едва-едва не сломался.
— Я замечательно! — Отшвыривая ладонь Ручья от своей головы. — Ты заслужил себе имя?
Ручей примолк.
— Да.
— Какое?
Ручей покачал головой.
— Не важно. Как Венден?
— Так же, — ответила мать Ручья. — Тебя не было всего несколько дней.
Про это он и не подумал. По его ощущениям, с тех пор, как он стоял здесь в последний раз, прошли годы.
— Всё-таки меня не было слишком долго.
— Что случилось?
— Можно мы… не будем об этом говорить?
— Твой отец ни о чём другом не говорил.
Он поднял на неё глаза.
— Если я чему-то и научился, так это тому, что я — не мой отец.
— Хорошо. Я рада. — Она ласково потрепала его по скуле, в её глазах блеснула влага. — Я рада, что ты здесь. Нет слов передать, как я рада. Есть хочешь?
Он встал, выпрямить ноги оказалось не так-то просто, и утёр слёзы тыльной стороной запястья. Вспомнил, что не ел с тех пор, как вчерашним утром покинул Героев.
— Можно бы поесть.
— Я разожгу очаг! — И Фестен припустил к дому.
— Пойдёшь в дом? — спросила мать.
Ручей уставился на долину.
— Я, наверно, немножко побуду тут. Расколю полено-другое.