Герой со станции Фридрихштрассе
Шрифт:
В этой комнате он сидел, когда все потерял. Жену, которая теперь жила на вилле с гаражом на две машины у самого виноградника. Дочь, которая, похоже, почти не скучала по нему. Он все еще хорошо помнил свои чувства в то время. Возможно, приехать сюда не такая уж хорошая идея, подумал Хартунг. Он снова мог все потерять. Жизнь — словно дрянная карусель: покрутит в воздухе пару крутое и остановится — и так каждый раз, на одном и том же месте.
Он хотел поговорить с Натали прежде, чем все рухнет. А в том, что все рухнет, Хартунг почти не сомневался. Главным образом потому, что сам не хотел продолжать. Так нельзя, он больше не мог
Было еще рано, но Хартунг так устал с дороги, что решил лечь спать. Он планировал выспаться и, может быть, прогуляться на следующий день. Вечером ему предстояло поужинать с семьей Натали. Ее мужа, Себастиана, он видел последний раз на их свадьбе двенадцать лет назад. Себастиан был программистом, как и Натали, они познакомились во время учебы. Кстати, для Хартунга было загадкой, с чего это Натали вдруг решила изучать информационные технологии.
В детстве она хотела посвятить себя музыке или танцам, и Хартунгу казалось, что эти занятия ей очень подходят. Натали всегда была очень артистична, Хартунг вспоминал ее выступление в роли тыквы в театральном кружке начальной школы.
У Натали было мало реплик и не слишком удачный костюм, но она играла эту тыкву с впечатляющей самоотдачей. Вероятно, позже она передумала насчет профессии из-за парня, а впоследствии и мужа Тани, Марко, работавшего инженером на городской водопроводной станции.
О супружеской жизни дочери он знал лишь то, что они с Себастианом любили ходить в горы. По крайней мере, об этом говорили открытки, которые он получал от них каждое лето. Их дети, которые, в конце концов, были ему внуками, тоже каждый год присылали ему открытки с одинаковым текстом. «Дорогой дедушка, — писали они, — как у тебя дела? У нас все хорошо. Счастливого Рождества!» Открытки всегда приходили ровно двадцать второго декабря, что наводило Хартунга на мысль, что Натали поставила напоминание в календаре смартфона: «отправить папе рождественскую открытку», после которого дети нехотя усаживались за стол, писали заученный текст — и семейный долг в очередной раз был выполнен.
Из внутреннего протеста против подобной бездушной рутины Хартунг ни разу не ответил на послания из Биберсбаха. Возможно, по этой причине все еще путал и неправильно выговаривал имена своих внуков. Дело было не только в нем, но и в дурацких именах: Табеа и Отис. Они скорее подходили мифическим персонажам, чем отпрыскам баварских программистов. Но в этот вечер Хартунг твердо решил произносить имена внуков правильно. Он даже думал купить им подарки, вот только уже в магазине игрушек понял, что не знает ни их интересов, ни точного возраста.
Иногда, если Хартунг чувствовал себя одиноким, если в очередной раз не мог избавиться от ощущения, что где-то он свернул не туда, он задумывался, как здорово было бы быть настоящим дедушкой. Он представлял, как сидит в кресле с подголовником и читает сказки внукам, которые сидят у него на коленях. Как весело было бы ходить с ними в зоопарк. Или в кино после обеда на очередную экранизацию «Золушки». Но как только все эти клише о настоящем дедушке иссякали, утихало и его желание такой жизни. Чего он действительно хотел,
Телефон Хартунга зазвонил: это снова был Ландман. За последние несколько дней он оставил около двадцати сообщений на автоответчике. Все это время Хартунг сбрасывал его звонки или просто не брал трубку. Говорить с Ландманом он совершенно не хотел. Потому что вообще не знал, чего хотел. Потому что боялся этого разговора. Потому что решения, пока они только в голове, ничего не значат.
Но теперь Хартунг был уверен в своем намерении, поэтому решился ответить. Он нажал на зеленую кнопку на экране и услышал сердитый голос Ландмана, почувствовал его еле сдерживаемый гнев. Хартунг попросил Ландмана не перебивать и рассказал о визите заслуженного правозащитника Гаральда Вишневского и об осведомленности канцелярии. Об Антье Мунсберг, которая делала вид, будто ничего не знала. Он даже рассказал ему о Пауле и о поездке в Биберсбах, о комнате в этой гнетущей гостинице, где из-за мрачной ауры разве что вены резать.
Ландман не перебивал его, время от времени Хартунг слышал, как он тяжело дышит.
— Я больше не могу и не хочу, — сказал Хартунг. — Я не стану выступать с этой гребаной речью, вообще больше не стану выступать. Не стану встречаться с рекламными партнерами, открывать мемориалы, ходить на ток-шоу. Герой мертв, его не воскресить.
— Так, Михаэль, успокойся. Я знаю, ты волнуешься. Это правда очень тревожные новости. Но если я правильно тебя понял, канцелярия, как и мы, заинтересована в том, чтобы никто не узнал… об искажении нашей истории.
— Это не искажение, это ложь. И да, канцелярия по какой-то причине эту ложь поддерживает.
— Потому что они тоже замешаны.
— Вишневский сказал, они часто меняют мнение. Эта госпожа Мунсберг без колебаний кинет нас, если это будет выгодно.
— Верю. Но сейчас ей выгодно нас покрывать. И если ты выступишь с речью, так и останется, потому что они будут вовлечены еще больше.
— Сказал же: я не стану выступать, — резко обрубил его Хартунг.
— Не думаю, что сейчас ты способен трезво оценить ситуацию, для этого нужна ясная голова, нельзя действовать в состоянии аффекта.
— Моя голова ясна как никогда.
— Мне так не кажется, и это абсолютно нормально, ведь от тебя только что ушла девушка. Ты разбит и подавлен. Кстати, ушла она, потому что ты без всякой на то необходимости сказал ей правду. А теперь и дочь хочешь потерять? Что ж, вперед. Только я не пойму, зачем тебе это. Да, возможно, мы немного перестарались с приукрашиванием нашей истории, но это же не значит, что нужно впадать в другую крайность и вываливать на всех чистую правду?
— Значит.
— Почему?
— Потому что Вишневский прав. Эта речь будет насмешкой над людьми, которые действительно страдали и боролись. Я не могу на это пойти!
— Это будет насмешкой, только если они узнают, что твоя история — ложь. А если не узнают, какой в этом вред?
— Правда пострадает, все пострадают.
— Ого. Правда пострадает! Кто ты? Ганди или Иисус? До сих пор тебе было глубоко наплевать на правду, ты врал и не краснел. И делал это мастерски, изобретательно, весело, хитро. У тебя настоящий талант.