Геррон
Шрифт:
„Он блуждал по улицам. Он видел все словно сквозь пелену“. „Клише эффективны, — сказал однажды Джо Мэй, — потому что в них всегда есть рациональное зерно“.
А потом — все пути ведут в Иерусалим — я обнаружил себя в районе, где заблудился когда-то в детстве. Нет, не обнаружил себя. Потерял.
На Вердерском рынке много еврейских магазинов. Было. Перед „Базаром моды Герсона“ стояло целое подразделение штурмовиков. Куда им до той роскошной униформы, что была у известных всему городу швейцаров этого „Базара
Один из них — до сих пор помню, как я вздрогнул, — походил на нашего консьержа Хайтцендорффа. Но то был не Эфэф. Хотя и тот наверняка держал свой плакат перед какой-нибудь лавкой.
Не покупайте у евреев.
Не носите уголь им на этаж.
— Но вы здесь не партиец, господин Хайтцендорфф, — сказал мой отец. — Вы консьерж.
Люди совершенно спокойны. Как будто все они — и те, что в униформе, и зрители — всего лишь исполняют свой долг. Как положено делать в Германии.
Лишь в одном месте была небольшая возня. Мужчина с окровавленным носом. Он быстро уходил, словно стыдясь того, что его побили.
Наша фирма на Лейпцигерштрассе не была магазином, и перед ней не были выставлены посты. Это меня даже несколько разочаровало.
Слишком поздно я пришел к мысли остановить такси. То была машина фирмы „Крафтаг“, и шофер меня узнал.
— Куда путь держим, господин Геррон? — спросил он меня.
— Домой, — ответил я.
Я открываю дверь в наш кумбалек, а там сидит чужая женщина. Впервые в жизни я не узнал Ольгу.
Она нашла кого-то, кто умеет стричь лучше меня. Теперь ее череп гладко выбрит. Без платка она выглядит как арестант.
Моя Ольга.
Перед нею раскрытая школьная тетрадь. „Я у Эпштейна“. Заголовок для сочинения. Невыполненное школьное задание.
— Ты вернулся, — говорит она.
В ее голосе потрясение.
В этом себе не признаешься. Не хочешь признаваться. Не перенес бы такого признания. Но так уж вышло: мы все пережили слишком много разлук без прощанья. Слишком часто узнавали, что человек может просто изчезнуть. Быть арестованным. Депортированным. Что его столовый прибор еще стоит на столе, а свидетельство о смерти уже выписано. „Сердечная недостаточность“ или „Застрелен при попытке к бегству“. Что уж там впишут Алеманы со свастикой. Другого мы уже и не ждем. Даже непривычно, если не происходит ничего плохого.
Ничего странного, что Ольга удивлена.
— Ты вернулся, — повторяет она, на сей раз окончательно устранив из голоса удивление.
Не хочет, чтобы я заметил, как она боялась за меня.
При том что страх — наше обычное состояние.
— Эпштейн был со мной очень любезен, — говорю я.
— Чего он хотел?
— Я должен делать фильм.
— Естественно, — говорит она.
— Эпштейн говорит, у меня нет выбора. Но он ничем мне не грозил.
— А он и не должен, — говорит она.
— Нет, — говорю я, — не должен.
Она в своей бригаде уборщиц сказалась больной. Убедить начальника
— Я все делал в этой жизни не так, — говорю я.
— Нет, — говорит она. — Нам просто выпала не та жизнь.
Она встает и обнимает меня. Мы очень смешная пара: обритая наголо женщина и значительно более рослый мужчина, потерявший свой живот. Неудачное распределение ролей для романтической сцены. Но чувствовать ее близость очень хорошо. От этого легче.
Ее голова приникла к моей груди. Я целую ее голый череп.
— Ежоночек ты мой, — говорю я.
Они прижимается ко мне и начинает напевать. Очень тихо. Вообще-то эту песню полагается грянуть — после второй бутылки вина или после третьей. На несколько голосов. Вместе с Отто Буршатцем. „Когда ежи в вечерний час выходят за мышами“. Сегодня это звучит как гимн.
Я не хочу выпускать Ольгу из своих объятий.
Она напевает, а я подпеваю. В нужном месте мы вступаем во весь голос. Как будто нам есть что праздновать. „Анна-Луиза, — поем мы, — Анна-Луиза“.
И смеемся. Когда-нибудь мы еще вспомним о том, что смеялись.
— Ты все делал правильно, — говорит Ольга. — Мы просто недостаточно далеко отбежали.
Отто принес билеты нам прямо домой.
— Поговаривают, что будут аресты, — сказал он. — Ты, может, и не в первых строчках списка, но не стоит дожидаться, пока ты туда продвинешься.
Отто всегда знает кого-нибудь, кто знает того, кто кое-что знает.
Он положил конверт с билетами на обеденный стол небрежным жестом, как будто речь шла о чем-то повседневном, о небольшом одолжении, не бог весть каком важном.
Я и сейчас вижу тот конверт. На белой скатерти с вышитыми голубыми цветочками.
— Тебе надо бы поесть, — сказала тогда Ольга.
Стол накрыт как для гостей. Но у меня, прожорливого Курта Геррона, отбило аппетит. Посуда все еще стоит, чашки, доска для хлеба, нетронутая тарелка с нарезкой. Среди них конверт. С фирменным знаком УФА в левом нижнем углу. Три буквы, взятые в квадрат. Служебный конверт.
С билетами.
Целый вечер перед этим я раздумывал, но до мысли о бегстве так и не дошел. Ни на одну секунду. Шофер такси, прощаясь со мной перед нашим домом, поднес ладонь к кепке и сказал:
— Жду не дождусь вашего очередного фильма, господин Геррон.
Я кивнул, улыбнулся и ответил:
— Да-да, фильм будет что надо.
Стал подниматься по лестнице, я помню это, не воспользовался лифтом, даже в этой ситуации учитывал, что д-р Дрезе сказал мне на последней консультации:
— Вам полезно подниматься по лестнице.
Голова — очень странный аппарат.
Ольга меня не ждала, разумеется, нет. Когда я начинал новый проект, она всегда говорила:
— Теперь увидимся, когда твой фильм будет закончен.