Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
Подобные «взаимосвязи» в те времена трактовались по аналогии с магнетизмом или же, в химическом смысле, как тяготение элементов, высвобождающихся из прежних соединений и образующих новые. Приблизительно с 1780 года такого рода химические процессы стали называть «избирательным сродством», и Гёте впервые употребил это выражение в 1796 году в своем докладе по сравнительной анатомии, объясняя, что подобные процессы разделения и последующего нового соединения элементов «выглядят как своего рода склонность, почему химики и приписывают им честь выбора при таких сродствах» [1423] . В действительности речь все же идет не о выборе, а о «детерминациях», продолжает он далее, казалось бы, развенчивая иллюзию натуральной магии, но завершает абзац многозначительным наблюдением: «хотя мы при этом никоим образом не намерены отрицать за ними [детерминированными процессами] то малозаметное участие, которое подобает им в общем жизненном дыхании природы».
1423
Избранные
Если органическая природа участвует в жизненном дыхании, то и жизненное дыхание между людьми можно, в свою очередь, рассматривать в органическо-химической перспективе. В химии выражение «избирательное сродство» обозначает метафорическое очеловечивание природы, тогда как в романе «Избирательное сродство» предпринимается попытка натурализации человеческих отношений. В первом случае за элементами, по крайней мере метафорически, признается свобода действий. Во втором случае человеческая свобода оказывается неосознанной необходимостью.
Насколько свободна любовь, какова в ней доля природной необходимости – вот вопрос, которому посвящен роман. В объявлении о выходе романа в свет Гёте дает объяснение его названию: «Создается впечатление, что к такому необычному заголовку автора подвели его длительные занятия физикой. Должно быть, он заметил, что в естественных науках очень часто пользуются сравнениями из области этики, чтобы сделать более доступными для понимания процессы, слишком далекие от обычного круга человеческих знаний. В этом же случае, когда речь идет о нравственных конфликтах, автор, напротив, отважился прибегнуть к сравнению из области химической науки, тем самым вернув его к философским первоистокам» [1424] .
1424
MA 9, 285.
Что означает в данном случае возвращение «сравнения из области химической науки» к его «первоистокам»? У химических элементов, образующих новые соединения, нет выбора. Но со стороны может показаться, что выбор у них есть. У людей, вступающих в новые отношения, выбор есть. Но, может быть, это тоже только видимость? В этом бы тогда и заключался первоисток подобного сравнения. В обоих случаях – и в химии элементов, и в химии человеческих отношений – присутствует необходимость и в лучшем случае видимость свободы. Свобода – лишь аллегория, но не реальность.
Эту проблему обсуждают и сами персонажи романа. Шарлотта протестует против растворения человеческого в царстве природы: «Но ведь человек на самом деле стоит неизмеримо выше этих веществ, и если он не поскупился на прекрасные слова “выбор и “избирательное сродство”, то ему будет полезно вновь углубиться в себя и как следует взвесить смысл таких выражений» [1425] . Для Шарлотты это означает оставить выражение «выбор» за миром людей и не использовать его применительно к царству природы. У самого Гёте другая точка зрения на этот счет. Как он пишет в одном из писем, он хочет показать, «как сквозь царство светлой свободы разума неудержимо тянутся следы темной страстной необходимости, и полностью искоренить их может лишь высшая сила, но, видимо, уже не в этой жизни» [1426] .
1425
СС, 6, 251.
1426
MA 9, 285.
Это роман-эксперимент, его цель – изучить соотношение сил между свободой и необходимостью в сфере эротических отношений. В центре повествования – зрелая супружеская пара, сплоченная тихой любовью, живущая вдали от общества в замке с садом, не обремененная никакими обязанностями, в ситуации, позволяющей, но в то же время и вынуждающей каждого из супругов довольствоваться обществом своей второй половины. В тот момент, когда их идиллически закрытый мир приоткрывается навстречу переменам, и начинается повествование. Муж, названный Эдуардом, хочет пригласить в гости своего давнишнего друга, капитана в отставке. Жена Шарлотта сомневается и предостерегает от нежелательных и непредсказуемых перемен. Эдуард пытается развеять ее опасения: «Это <…> вполне может случиться с людьми, которые живут, ни в чем не отдавая себе отчета, но не с теми, кто научен опытом и руководствуется сознанием» [1427] . На что Шарлотта отвечает тревожной фразой, весь смысл которой станет понятен лишь по мере развития сюжета: «Сознание, – говорит она, – оружие непригодное, порою даже опасное для того, кто им владеет». Уже одно это предложение указывает на двойное дно во всей этой истории. Какое бессознательное желание скрывается за рационально обоснованным приглашением капитана? Они делятся друг с другом своими соображениями, ведут разумный разговор, сознание правит бал, но на самом деле за словами стоят пока еще не высказанные чувства и желания. Как бы то ни было, Эдуард остается непреклонен, и в конце концов они решают пригласить и капитана, и Оттилию, приемную дочь Шарлотты. Такова завязка этих
1427
СС, 6, 228.
Какие же силы действуют помимо и против сознательной воли участников этих событий? Это силы судьбы, божественные и демонические, царящие не над людьми, а внутри них и между ними. Гёте трактует их как силы природы, которые оставляют свой «темный» след в царстве «светлой свободы разума», где кажется, будто любовь есть свободное устремление души.
Политика – вот подлинный рок сегодняшнего дня, сказал Наполеон Гёте в октябре 1808 года, т. е. в тот момент, когда Гёте уже начал работать над романом. В садовой идиллии Эдуарда и Шарлотты политика не играет никакой роли. Правда, в конце первой книги Эдуард уходит добровольцем на войну, но делает он это не ради политики, а для того, чтобы пережить расставание с Оттилией. «Эдуард жаждал внешней опасности, чтобы уравновесить внутреннюю» [1428] .
1428
СС, 6, 321.
За скобками остается не только роковая власть политики, но и трансцендентный, божественный фатум романтиков, как он проявляется, например, в драмах рока Захариаса Вернера.
Неслучайно именно в это время (работы над романом) Гёте особенно резко высказывается против романтиков – Тика, Шлегеля, Гёрреса, которые, по его мнению, «ловят рыбу в мутной воде» и предаются своим околокатолическим наклонностям. Отныне Гёте, прежде благосклонно принимавший хвалу и поклонение от братьев Шлегель, отвергает весь романтизм в целом. В начале 1808 года его сильно разозлила статья, вышедшая в «Журнале науки и искусства», где поэзия романтиков, в первую очередь Новалиса и Фридриха Шлегеля, ставилась выше поэзии Гёте. Лишь романтическая поэзия, писал автор статьи, может считаться «идеалистической, ибо она, подобно христианству с его идеей божественного и святого, преобразует дуализм небесного и земного в духовное единство; поэзия Гёте, напротив, реалистична, как поэзия языческая» [1429] .
1429
Цит. по: Tgb III, 2, 1095.
То, что здесь высказывалось в критическом ключе, Гёте с раздраженным упрямством воспринимает как похвалу. «Я, к слову, только польщен тем, что эти господа говорят обо мне, – пишет он в марте 1808 года Якоби, – такую похвалу я желал, но не надеялся заслужить, и теперь мне должно быть в высшей степени приятно жить и умереть последним язычником» [1430] . Чуть позже в салоне Иоганны Шопенгауэр Гёте разразился гневной тирадой против романтиков. Каждый сезон в литературном царстве провозглашается новый император. Вот дошла очередь и до романтиков. Все это напоминает конец Римской империи, когда императором мог стать любой трактирщик или солдат. Сегодня корона красуется на голове Фридриха Шлегеля, а был бы жив Новалис, она могла бы достаться и ему. Бедняга поторопился умирать. «Стремительный ход нашей новейшей литературы требует от нас, чтобы мы как можно скорее покрыли себя славой и как можно позже – землей» [1431] . К слову, на Новалиса Гёте затаил особую обиду с тех пор, как прочитал нелестный отзыв о «Годах учения Вильгельма Мейстера» в его недавно изданном Тиком литературном наследии.
1430
WA IV, 20, 26 (7.3.1808).
1431
Grumach 6, 457.
В Веймаре гётевскую «диатрибу против новых стихоплетов» [1432] передавали из уст в уста. Она была, безусловно, остроумной. Жизнь императоров от литературы, слава богу, вне опасности. «Все они, в отличие от правителей Древнего Рима, мирно умирают в своей постели, а не от удавки» [1433] . Он, Гёте, и сам дорожит возможностью просыпаться каждое утро – пусть уже не императором, но, по крайней мере, с головой на плечах. Впрочем, романтиков смерть не пугает, они и так уже одной ногой в загробном мире. А как быть с романтической набожностью? К ней он не может относиться серьезно – это не что иное, как очередные поиски интересного материала. «Общие темы, к которым обычно обращаются талантливые писатели, были исчерпаны и поруганы. Шиллер еще держался благородного материала, и чтобы его превзойти, пришлось потянуться за священным» [1434] .
1432
Tgb III, 1, 430 (17.4.1808).
1433
Grumach 6, 453.
1434
WA IV, 20, 27 (7.3.1808).