Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
Итак, Гёте нужно было найти путь между Сциллой самобичевания и Харибдой самовосхваления. Существует два вида неискренности – один, когда человек себя унижает, и другой – когда превозносит себя над другими. И того, и другого следует избегать. Руссо неискренен и в том, и в другом смысле: его высокомерие проявляется в самоуничижении. Чтобы никто не превзошел его в искренности, он бичует и обвиняет себя во всех возможных грехах, но утаивает от читателя наиболее постыдные поступки, как, например, то, что своих детей он отдал в приют для сирот. «Исповедь» Руссо служила Гёте предостережением – не делать так, как этот гений неискренности. В целом характерный для Руссо пафос правды казался Гёте подозрительным. Сам он ставил заповедь «порядочности» или «пристойности» выше «правды» о людях. Порядочность (одно из любимых понятий Гёте) подразумевает уважение, ибо так называемая правда может обидеть людей, ранить, унизить их. Кроме того, нельзя забывать, что правда правдива лишь с точки зрения конкретного человека. Из заповеди «порядочности» и осторожности ввиду субъективности любой правды складывается принцип автобиографического повествования Гёте, который он в своем дневнике называет «ироническим взглядом на жизнь в высоком смысле этого слова» [1482] .
1482
Tgb I V, 1, 145 (18.5.1810).
Свое
1483
MA 20.2, 1320 (15.2.1830).
В этой связи Гёте говорит также о «результатах». Эта та личность, какой он видится себе самому в результате воздействия определенных событий и тенденций. «Главная правда» – это личность в истории ее становления. Но поскольку он подходит к этой истории становления не со стороны – как беспристрастный летописец, – а изнутри, с точки зрения «ретроспективной памяти», то здесь не обойтись и без воображения. Воображение же есть не что иное, как «поэтическая способность» [1484] . Именно она пробуждает к жизни прошлое, благодаря чему можно увидеть, что в нем правда, а что – нет.
1484
MA 20.2, 1320 (15.2.1830).
Чтобы избежать недоразумений, Гёте в беседе с канцлером Мюллером отличает поэзию воспоминания от простого «вымысла». На просьбу Мюллера когда-нибудь все же описать жизнь высшего общества в Тифурте во времена Анны Амалии он отвечает: «Это было бы не так уж сложно, <…> достаточно описать все происходившее там в точности так, как оно представало поэтическому взору в то время, соединяя поэзию и правду и избегая вымысла» [1485] .
«Вымысел» означает, что человек придумал все от начала до конца, «поэзия» же в этом контексте – это отраженная в воспоминании реальность. Прошлое, продолжающее жить в воспоминаниях человека, предстает перед его «поэтическим взором». Иногда правда того или иного опыта открывается лишь в воспоминании. Некоторые впечатления и переживания созревают с течением времени и только тогда раскрываются в своей подлинной правде. То, как в пережитом и содеянном проявляется личность и что из этого способна воскресить поэзия воспоминания, и составляет «главную правду».
1485
Unterhaltungen, 138.
Как «главная правда» прошлого связана с настоящим и как проявляется ее значение для сегодняшнего дня, можно видеть на примере проблемы taedium vitae – отвращения к жизни, которую Гёте описывает в третьей, изначально задуманной как последняя, книге «Поэзии и правды» в связи с темой Вертера. Лишь в 1812 году, диктуя соответствующие разделы своей биографии, он в полной мере осознает, что это отвращение к жизни, с одной стороны, оставалось неизменным, хотя и преимущественно подспудным мотивом его жизненного восприятия, но, с другой стороны, было характерным явлением эпохи, т. е. проистекало как из внутренних, так и из внешних причин.
Описание безрадостного периода своей жизни Гёте начинает с похвалы поэзии как силе, способной облегчить тяготы бытия. В восьмой главе мы уже цитировали превосходный пассаж, в котором о поэзии говорится следующее: «Точно воздушный шар, она поднимает нас вместе с нашим балластом в горние сферы» [1486] . Поэзия на какой-то миг освобождает нас от «тяжкого земного бремени», позволяя взглянуть «с высоты птичьего полета» на «сеть путаных земных дорог». И наоборот: как только свободный взгляд на жизнь становится невозможным, и сама жизнь начинает казаться невыносимой. Безусловно, жизненные заботы неизбежны, но они начинают угнетать человека лишь тогда, когда внутренняя подвижность духа не может удержать их в состоянии равновесия. Впрочем, подобного рода сужение перспективы и тяготы жизни, которым в какой-то мере способна противостоять поэзия, еще не означают помрачение ума, названного Гёте отвращением к жизни – taedium vitae. Отвращение жизни возникает не от слишком тяжелого бремени или слишком запутанной жизненной ситуации. Проблема не в тяжести и не в необозримости трудностей, а в пустоте и монотонности. Угроза исходит не от непосильности, а от пустоты. Здесь речь идет не о безудержном отчаянии, а о парализующей скуке. Это преждевременная смерть при жизни, когда самоубийство кажется лишь простой формальностью. Такое состояние означает, что человек достиг дна – того самого отвращения к жизни. В «Поэзии и правде» Гёте описывает, как его настиг этот недуг, как он искал спасения от внутренней пустоты в патетических, театральных жестах, как он каждый вечер клал у кровати остро отточенный кинжал, как размышлял об эффектных самоубийствах великих исторических персонажей – императора Отона, вонзившего себе в сердце меч, или Сенеки, вскрывшего себе вены и истекшего кровью в ванне. Но в то же время он понимает: все эти люди прожили деятельную и значительную
1486
СС, 3, 490.
1487
СС, 3, 493.
1488
СС, 3, 494.
Так совпало, что когда в ноябре 1812 года Гёте размышлял об отвращении к жизни, пережитом им лично и в то же время отражавшем особенности современной ему эпохи, он получил от своего друга Цельтера известие о самоубийстве его приемного сына. Цельтер был в отчаянии и с большим трудом пережил эту утрату. Так переплелись прошлое и настоящее, рассказанное время и время рассказа.
В теме религии прошлое снова пересеклось с настоящим. Гёте в своем жизнеописании неоднократно обращается к этой теме, причем не только тогда, когда речь идет о роли религии в те или иные периоды его жизни, но и тогда, когда нынешнего Гёте волнуют и заставляют задуматься определенные религиозные вопросы. Так, например, в 1811 году он вел долгие, обстоятельные беседы со своим новым другом Сюльпицем Буассере, коллекционером старонемецкой живописи и пламенным католиком, о духовном мире католической церкви, что, в свою очередь, побудило его прочесть трактат Шатобриана «Гений христианства». По прочтении этой книги у него сложилось более доброжелательное отношение к культовой стороне католицизма. Критику скудности протестантизма – «на долю протестанта приходится слишком мало таинств» [1489] – и апологию жизни в лоне католической церкви он помещает в главу о лейпцигском периоде своей жизни, где им, казалось бы, совершенно не место. Но, как бы то ни было, эти рассуждения позволяют ему высказать то, что он хочет сказать о религии и повседневной религиозной жизни уже в нынешнее время: если уж религия, то выразительная, яркая, торжественная, с таинствами, имеющими непосредственное отношение к жизни человека.
1489
СС, 3, 244.
На время написания «Поэзии и правды» приходится и спор со старым другом Якоби, заставивший Гёте еще раз прояснить для себя свое отношение к религии. Эти размышления также нашли отражение в автобиографии.
Якоби отослал Гёте свой трактат «О божественных вещах и их откровении», где доказывал идею о том, что бога ни при каких условиях невозможно познать из природы. «Человек обнаруживает Бога благодаря тому, что духом он возносится над природой» [1490] , – пишет Якоби. Эта идея была диаметрально противоположна позиции Гёте, которому даже казалось, что его друг написал эту работу в опровержение его собственных взглядов. Разозленный этим выпадом, он пишет Кнебелю – еще одному своему давнишнему другу: «Кому не взять в толк, что дух и материя, душа и тело <…> суть неотъемлемые парные составляющие Вселенной и будут ими и впредь, <…> кому не дотянуться умом до этой идеи, тот, по всей видимости, уже давно <…> разучился думать» [1491] . Якоби, пишет он дальше, на протяжении многих лет мучил его своими религиозными вопросами, и сам виноват в том, что теперь «его седая голова бесславно теряет рассудок» [1492] .
1490
GBr 3, 588 (прим. 956).
1491
WA IV, 22, 321 (8.4.1812).
1492
WA IV, 22, 323 (8.4.1812).
Последний раз Якоби был в гостях у Гёте в 1805 году, вскоре после смерти Шиллера. С тех пор они не встречались. Когда первое возмущение благочестивым трактатом Якоби улеглось, Гёте написал ему дружелюбное письмо, где коротко и четко сформулировал свое отношение к религии. «Что до меня, – пишет он Якоби в начале 1813 года, – то я, при многогранности моего существа, не могу держаться одного способа мыслить; как поэт и художник я политеист, но как естествоиспытатель – пантеист, причем и то, и другое со всей решительностью. Если же я испытываю потребность в Боге для своей личности, как этический человек, то и здесь нахожу искомое» [1493] . В посмертно изданных «Максимах» это превращается в краткую формулу:
1493
WA IV, 23, 226 (6.1.1813).
По этому критерию Гёте распределяет описания своего отношения к религиозным вещам и в своей автобиографии. Он рассказывает, как еще мальчиком, в самом раннем детстве, пришел к пантеистическому восприятию природы, как его вдохновлял античный пантеон – политеизм, и как затем строгий единый бог Ветхого Завета – монотеизм – стал для него воплощением морального закона.
1494
MA 17, 863.