Гёте. Жизнь как произведение искусства

Сафрански Рюдигер

Гёте лишь недавно отразил свои воспоминания о Вецларе и своей вертеровской влюбленности в третьей книге «Поэзии и правды». На мгновение этот давно исчезнувший мир снова стал ему ближе. Быть может, именно поэтому его напугала встреча с тем, что от него осталось в настоящем. И если он разочаровал Шарлотту, то и Шарлотта разочаровала его. В отличие от образа, сохранившегося в памяти, ее присутствие в настоящем не всколыхнуло в нем былого чувства. Чуда «повторенного отражения» не произошло – по-видимому, для Гёте оно было возможно только в литературных воспоминаниях. Выражение «повторенное отражение» он использует по аналогии с процессом, который происходит с так называемыми энтоптическими цветами, когда цвета отражаются в раскаленном, а затем остывшем зеркале: если поставить два зеркала друг напротив друга, то цвета станут более насыщенными и интенсивными. То же самое, по мнению Гёте, происходит и с литературно обработанными воспоминаниями: «Если учесть, что повторенные <…> отражения не просто сохраняют прошлое, но и возводят его на новый, более высокий уровень бытия, невольно вспоминаются энтоптические явления» [1636] . Усиление воскрешаемых памятью образов происходит в литературном произведении, но не при личной встрече после стольких лет. Какое-то время они сидели друг подле друга, и оба чувствовали себя не в своей тарелке. Лишь Томас Манн сумел найти в этом неудавшемся свидании литературное очарование.

1636

MA 14, 569.

Во

время работы над автобиографией, которую Гёте продолжил после публикации первых трех частей «Поэзии и правды», чувство отчуждения от современного мира только нарастало. Гёте писал Цельтеру: «Я по-прежнему живу на свой, известный тебе лад, почти не вижу людей и по существу живу лишь в прошлом, упорядочивая и правя старые бумаги всех сортов» [1637] . Когда-то больной Шиллер жаловался ему, что безвылазно сидит в бумажных стенах. И теперь такое же чувство появляется у самого Гёте. «Свою зиму, – пишет он Цельтеру, – я провожу почти в полном одиночестве, усердно диктую, чтобы все мое существование осталось на бумаге» [1638] . То, что он теперь переносит на бумагу, есть не что иное, как отражение отражения, т. е. отражение того, что он сам когда-то писал, и, оглядываясь назад, Гёте лишь удивляется собственной беззаботности. «Чувствуешь былое стремление быть человеком серьезным и хорошим, – пишет он Буассере, – узнаешь о своих собственных достоинствах, которых теперь уж нет <…> К тому же видишь, как праведными и неправедными путями ширится во все стороны век, так что невинно продвигающаяся шаг за шагом наивность вроде моей в моих собственных глазах предстает в удивительной роли» [1639] . В свое время Гёте пришлось смириться с тем, что Шиллер причислил его к «наивным натурам», теперь же он сам впервые применил эту характеристику к самому себе. По прошествии лет ему кажется, будто он брел по жизни, словно лунатик, и он знает, что лишь так и мог действовать. Для действия нужна беззаботность. Как Гёте скажет позднее, кто действует, делает это без зазрения совести. Не будь у него этой способности, он был бы обречен на неподвижность. Действие и творчество предполагают сужение собственной личности и отмежевание от внешнего мира, благодаря чему человеку удается создать нечто такое, что обладает собственным размахом. Поэтому он так любит перечитывать свои старые рукописи и заметки. Гёте читает самого себя, словно книгу, и его душа становится шире и просторнее. Сам он любит предаваться воспоминаниям, но не любит, чтобы ему напоминали о прошлом, и потому не отвечает на письма Беттины фон Арним. К тому же он, по-видимому, так и не простил ей, что как-то в пылу ссоры та назвала Кристиану «жирной кровяной колбасой».

1637

MA 20.1, 463 (25.10.1816).

1638

MA 20.1, 685 (5.2.1822).

1639

WA IV, 28, 99 (27.5.1817).

После смерти Кристианы в большом доме на улице Фрауэнплан воцарилось одиночество. На верхнем этаже хозяйничают Оттилия и Август. Там часто шумят и ссорятся. Когда шумят внуки, Гёте не имеет ничего против, но громкие ссоры молодых супругов для него невыносимы. Гёте ошибался, когда писал, что «они – пара, пусть даже они не любят друг друга» [1640] . Они не только друг друга не любили, но и никогда не были хорошей парой, и отныне Гёте лишился покоя в собственном доме. Порой семейные раздоры настолько докучали ему, что он на какое-то время поселялся в садовом домике. По-прежнему часто он сбегал в Йену, несмотря на то что там уже не было ни Шиллера, ни Шеллинга, ни Гумбольдта.

1640

WA IV, 29, 198 (8.6.1818).

С канцлером Мюллером он однажды поделился своими представлениями об идеальной жизни в доме на Фрауэнплан: «Разве нельзя устроить так, чтобы в моем доме ежедневно собирались раз и навсегда приглашенные гости, когда в большем, когда в меньшем числе? Пусть каждый приходит и уходит, когда ему заблагорассудится, пусть приводит с собой сколько угодно гостей. С семи часов вечера комнаты будут неизменно открыты и освещены, к столу будет в изобилии подаваться чай и все к нему полагающееся. А гости будут музицировать, играть, разговаривать по желанию и разумению каждого. Я бы появлялся и исчезал по собственному желанию и разумению. Иногда я бы и вовсе не появлялся в этом обществе, что никому бы не мешало <…>. Словом, это было бы вечное чаепитие, подобно тому, как в некоторых часовнях вечно горит лампада» [1641] .

1641

Unterhaltungen, 80 (2.10.1823).

Дом, двери которого всегда открыты, люди приходят и уходят, как в таверне, постоянное, непрекращающееся общение – и Гёте всегда в центре внимания, даже если не удостаивает общество своим присутствием. Странно только, что это должно было быть «вечное чаепитие» – вино было бы уместнее в доме, где оно и так текло рекой, как на первом этаже у хозяина дома, так и наверху, у молодых супругов. К сожалению, в реальности жизнь не была такой легкой и веселой, ни с чаем, ни с вином. Обеды в доме проходили довольно церемонно. Гостей всегда было много – посетители шли нескончаемым потоком. Современники хотели засвидетельствовать свое почтение, и Гёте давал аудиенции – иногда на бегу, иногда во всем своем великолепии: на груди – орден, руки заложены за спину, пара вопросов посетителю и знаменитое «гм, гм» после ответов. Но по-прежнему на всех производили впечатление его большие живые глаза. Сесть гостям обычно не предлагали. Впрочем, случалось и так, что Гёте увлекался беседой, и тогда его высокий, нежно струящийся голос нанизывал слова, слова жемчуг на нитку. Напряжение и у говорящих, и у слушающих внезапно пропадало, словно его и не было. Но такое теперь случалось нечасто. Временами Гёте предпочитал беседе абсолютное молчание. В такие вечера, когда он не желал ни с кем разговаривать, но и не хотел оставаться один, ему составляли компанию его верные помощники – Ример, Мейер, Эккерман. Они сидели за столом за бокалом вина – и молчали.

Зато когда к Гёте возвращалась его былая общительность, тут нужно было быть готовым к сюрпризам. Не придавая особого значения мнениям, он любил ими играть, чтобы сбить собеседника с толку или даже задеть его. Канцлеру Мюллеру, перед которым Гёте особенно любил разыгрывать роль Мефистофеля (перед Эккерманом он предпочитал выступать в образе Фауста), он как-то сказал: «Да разве я для того дожил до 80 лет, чтобы все время думать одинаково? Я, наоборот, стремлюсь каждый день думать по-другому, по-новому, чтобы не заскучать. Человек, чтобы не затухнуть, должен непрерывно меняться, обновляться, молодеть» [1642] .

1642

Unterhaltungen, 189 (24.4.1830).

Публично-должностная

роль, которую он продолжал играть в обществе, не способствовало омоложению. Как поэт он был душой общества, как должностное лицо – «публичным лицом», как он сам себя называл. По решению Венского конгресса в 1815 году Веймар приобрел статус великого герцогства и существенно расширил свою территорию. Герцог теперь мог называть себя «Королевским Высочеством», а сам Гёте отныне носил титул «государственного министра», несмотря на то, что не входил в совет министров, а выступал в роли советника, неофициально влияя на государственную политику. Он больше не хотел нести груз каждодневных должностных обязанностей, и герцог великодушно избавил от него своего друга. Жалование росло, объем работы уменьшался. В ведении Гёте находился «верховный надзор над заведениями, непосредственно поощряющими науки и искусства в Веймаре и Йене». Сюда, впрочем, не входил требующий больших временных затрат надзор над Йенским университетом, а весной 1817 года Гёте ушел и с должности руководителя Веймарского театра. Напряженные отношения с госпожой фон Хейгендорф, как теперь называли Кароли ну Ягеманн, после кризиса 1808 года так и не улучшились. Она по-прежнему считала Гёте никудышным руководителем, небрежным и необязательным в исполнении каждодневных задач. Кроме того, ей хотелось приблизить репертуар театра к вкусам публики. В одной французской бульварной пьесе главную роль должен был играть дрессированный пудель. Каролина сумела настоять на этом вопреки воле Гёте, и тот пустил слух, что не желает более оставаться в театре, где установились собачьи порядки, и, очевидно, будет вынужден подать в отставку. Герцог незамедлительно дал свое согласие, не желая, чтобы этот конфликт отравлял их дружбу.

Будучи избавлен от многих должностных обязанностей, Гёте, однако, по-прежнему оставался представителем высшей власти. Ни один министр, ни одна августейшая особа, оказываясь с визитом в Веймаре, не обходили вниманием дом на Фрауэнплан, что неизменно давало Гёте повод появиться на людях с пожалованным ему крестом Почетного легиона на груди. Такие приемы требовали больших затрат, и Гёте обратился к герцогу с просьбой снизить для него налоги. При доходах, которые в иной год – с учетом авторских гонораров – достигали десяти тысяч талеров, Гёте отдавал в казну менее ста пятидесяти талеров в год. Несмотря на это, он считал необходимым строго следить за своими расходами и очень досадовал, что, оставаясь официально гражданином Франкфурта, был обязан отчислять ежегодный взнос и этому городу. В конце концов он подал ходатайство о выходе из союза горожан. Его имя вычеркнули из списка, за что он без каких-либо возражений уплатил тридцать крейцеров.

Во Франкфурте собирался и заседал Германский союз – не обладающее реальной властью объединение немецких и ненемецких княжеств, реорганизованных или созданных решением Венского конгресса. Друг Гёте Карл Фридрих фон Рейнхард, который уже несколько десятилетий при разных политических режимах состоял на французской службе, в Германском союзе представлял интересы Франции и делился с Гёте последними новостями из мира большой политики. В Германском союзе гражданско-патриотические идеи объединения Германии были не в почете, а Гёте, как известно, также не поддерживал эти стремления. В 1817 году во втором выпуске журнала «Об искусстве и древности», который Гёте издавал в последние десять лет своей жизни, он публикует острополемическую статью о «новогерманском религиозно-патриотическом искусстве», где высмеивает не только христианско-католическую живопись назарейцев, но в целом весь патриотический маскарад и сентиментальное почитание Средневековья. Его приводили в негодование попытки использовать его поэму «Гёц фон Берлихинген» в национальной пропаганде. Какое-то время молодому другу Гёте Сюльпицу Буассере удалось увлечь его средневековой живописью и скульптурой, и Гёте даже выступал за завершение строительства Кёльнского собора, однако любовь к средневековой древности, по его мнению, не должна быть связана с политико-патриотическими устремлениями. Сам он любил древность живую, а не искусственно воскрешенную ради политических целей. Так, например, Гёте с любовью описывает праздник в честь святого Рохуса в Бингене, хотя совершенно не видит себя пропагандистом католичества. Этот церковный праздник очаровывает его так же, как когда-то очаровывал карнавал в Риме. Дикое и благочестивое безумство – и то, и другое красиво в своем проявлении.

Великое герцогство Веймарское было открыто новому. Герцог предоставил своим подданным обещанную «союзным актом» Венского конгресса конституцию, которая давала сословиям право установления налогов и закрепляла свободу печати. Гёте не приветствовал эти изменения, ведущие к утверждению конституционной монархии. Он не видел в герцогстве угрозу правам человека. Демократическому устройству он предпочитал патриархальную власть с элитой, действующей в интересах народа. Он выступал за свободное владение землей без феодальных привилегий, а также за свободную трудовую деятельность. Этим, по сути, и ограничивались его общественно-политические стремления и идеи. Закон о свободе печати он не одобрял, поскольку видел в нем отпускную грамоту для демагогов и невежд и еще один стимул для всеобщей политизации. С 1790-х годов, когда Гёте сочинял свои антиреволюционные пьесы, его неприязненное отношение к «разволновавшимся» ничуть не изменилось. Теперь же Веймар, благодаря своим либеральным законам о печати, стал центром издания сразу нескольких пат риотически-демократических журналов, в частности, «Немезиды» Генриха Лудена и «Изиды» Лоренца Окена. Их авторы резко критиковали реакционный, авторитарный дух германских государств и объявляли национальной бедой господство Габсбургской и русской царской династий в Германии. У патриотов всей страны Веймар пользовался славой оплота свободы и прогресса. В то же время для Меттерниха и большинства других германских правителей Веймар стал настоящим бельмом на глазу, а когда в Йене был основан Союз буршей, великого герцога тут же окрестили «старым буршем». В октябре 1817 года в Вартбурге отмечался национальный праздник, посвященный трехсотлетию Реформации и четвертой годовщине победы над Наполеоном в «Битве народов» под Лейпцигом. Тогда впервые произошло символическое сожжение книг, и среди преданных огню изданий оказались и сочинения Коцебу, которого патриоты считали русским шпионом. Когда полтора года спустя, 23 марта 1819 года, участник движения буршей, студент богословия Карл Людвиг Занд убил Коцебу ударом кинжала, Меттерних использовал это в качестве предлога для принятия Карлсбадских постановлений, чтобы положить конец так называемым демагогическим проискам. Политически неблагонадежные университеты были взяты под присмотр властей, повсюду, в том числе и в Веймаре, была введена жесточайшая цензура. Начались масштабные преследования недовольных. Задушить пробудившуюся политическую активность общества Карлсбадские постановления, разумеется, не могли, но теперь активистам приходилось проявлять хитрость и изобретательность, выискивая скрытые пути, в обход установившемуся авторитарному режиму. Гёте, в последние летние дни 1819 года находившийся в Карлсбаде на водах, имел удовольствие лично встречаться с Меттернихом и другими важными персонами. Общение с ними льстило его самолюбию, а Карлсбадские постановления вполне соответствовали его взглядам. Карлу Августу он писал: «Вашему Королевскому Высочеству наверняка вскоре станут известны результаты этих переговоров, и я лишь желаю, чтобы их успешное завершение полностью оправдало мои предчувствия» [1643] .

1643

WA IV, 32, 5 (3.09.1819).