Гибель богов
Шрифт:
– Не даст он.
– Мне-то?
– Метляев приостановился на пороге.
– Да я что хочешь достану.
– И весело хлопнул дверью.
Когда за окном исчез его модный тонкий силуэт, Иннокентий Григорьев усмехнулся:
– На мое место метит. Думает, что так близко. Думает, ежели директор взъелся, на минутку замахнулся, уже все... Иннокентии не такие! Их голыми руками не возьмешь!
– Не понял он, Иннокентий, что артельная каша-то лучше, когда подвоху нету, - отозвалась Клавка.
– Тьма он кромешная, хошь и в желтых носках топает.
– В старину здесь бы ему это так не спустили. По уши в долгах, а лезить на раздор.
– Уймем!
–
Пока Григорьев между слов обещался стереть с лица земли всякого, кто у него поперек горла станет и власть его попытается бригадирскую захватить, пока Клавка дважды взглядывала на Сашку, растомленного и дорогой длинной, и новыми впечатлениями, пока она в третий раз остановилась в каком-то радостном испуге на его красивом лице, а он в это время, вспомнив солдатские свои замашки глядеть на женщин не сверху вниз, а наоборот, начинать щупать их с самых полных ног, вперся осоловело куда-то в сторону квадратов юбки и нейлоновых новых чулок, пришел Метляев с Семеном Мокрушиным, могучим, бородатым мужиком с всклоченными черными, как у цыгана, волосами, в большой одной руке он держал новенький баян, который расстегнулся и хрипел при каждом неловком движении его хозяина.
– Кто тут играет?
– густым басом спросил Мокрушин, как оказалось потом, из одной с этими дружками лесорубной бригады.
– На, играй! Мокрушин передал баян, а сам стал на колени и завопил: - Осподи, осподи! Ишо одного дурака к Клавке прибиваешь! Избавь его, всевышний, от земных грехов. С такой-то стервой разве в первую ночь не согрешишь?
Все захохотали, а Клавка, искренне тоже смеясь, стала рядом с Семеном на колени.
– И чего же нам остается, Сеня, коль другие нас не голубят?
– Она ласково глядела на волосатого богатыря.
– Сгинь, сгинь!
– деланно замахал он руками.
– А коль не сгину? На шею повешусь?
– Сгинь, душа из тебя вон!
Сашка, наблюдавший за этой сценой молча, так и не понял, шутят ли они или между ними что-то давно идет. В нем зарождалась ревность и вместе с тем какое-то навязчивое чувство томности, желания. Он до прихода этого могучего мужика с большим лбом и медными умными глазами уже принял Клавку в свое сердце, она ему все больше и больше нравилась. Теперь, когда она так искренне глядела на Мокрушина, когда все ее существо открыто стремилось к нему, Сашка понял, что он поспешил отдавать себя ей, этому дому, всему, что вокруг тут существует. И Клавка стала ему сразу намного дороже. Он уже не хотел отдавать ее никому. Тем более, Мокрушину. "Пого-одишь!
– процедил он слово, не понятое другими.
– Еще не вечер... Коль уж мы пришли - позвольте!"
Он взял баян и какой ни на есть был из него игрок, мягко пригнулся к холодному перламутру, теперь дотрагивался к нему разгоряченной щекой.
7
Что ни город, то норов, - шептал Сашка три дня спустя, орудуя топором на веселом пригорке, взятом первой желтоватой травкой. По речке Сур, присоединившись к еще одному члену бригады, двадцативосьмилетнему Вадиму Гладуну, привез Сашка березовых шестов две вязанки и взялся сооружать скамейки.
Признаться, взялся он за это без всякой большой идеи - просто не мог сидеть без дела. Все это время у него была под рукой работа: переколол уйму Клавкиных дров, наносил в дом две бочки воды, отремонтировал умывальник, привел в порядок сортир, поправил крышу... И вот Гладун, медлительный, с виду флегматичный и равнодушный мужик пригласил его прошвырнуться к зачинающейся неподалеку тайге: "Ты ведь еще не видал здешних мест. Это -
Когда он возвратился и сделал эту скамеечку, ему захотелось из оставшихся нарубленных жердей сотворить скамеечку на бугорочке, бугорочек этот выпирался над селом. Чё сидеть-то на траве, когда можно, как маршалу, закинув руки, посидеть и подумать?
Он старательно прилаживал палочка к палочке, чурочка к чурочке, обходясь без гвоздей, как его предки - умелые белодеревщики. Он знал многое: затесывал шипом конец бревна, соединял с таким же концом другого бревна и связывал их в венец - это, чтобы бросали окурки в такой колодец; он мог рубить в лапу, рубить в угол, и потому скамейка вырисовывалась здесь, на подтаившем бугорочке, отменная. Местность была приметная красиво, одним словом, внизу, в ложбиночке стояли две карликовые елочки, лапы их были еще покрыты снегом, ничего, отойдут от снега, будешь глядеть на зеленое деревце и наслаждаться. Метляев все такой же праздничный и нахальный, прийдя поглядеть на Сашкину работу, сказал со значением:
– Живописный ландшафт.
– И после молчания спросил: - Как думаешь, когда мы двинем к этой лагуне?
– Ты что имеешь в виду?
– Ну к месту, где заготавливать дровишки... Лагуна ведь залив, старательно стал пояснять.
– А нам бы тоже в прибрежье где-нибудь. Чтобы далеко не таскать потом к воде.
– Ты моряк, что ли?
– Какой тебе еще моряк! Просто изучаю...
– А-а!
– весело ответил Сашка.
– Вам-то видней.
– Он выдавливал ямку в мерзлой земле, чтобы пока вчерне попробовать приладить самую толстую жердь.
– В прошлом году-то вы, говорят, после осеннего ледохода только и управились ехать.
– Пропьянствовали, упустили деньгу.
– Смотрю, и в этот раз не свежие ходят.
– Лежмя лежать надоело. Ты бы спросил Клавку.
– А что Клавка, знает, что ли?
– Она все тут знает.
– Метляев помолчал.
– Баба, конешно, лапочка. Такую бы одну лапочку с собой в эту лагуну.
– Метляев захихикал.
– Что, со своей-то живешь, видать, не больно?
– Как тебе сказать?
– Метляев стал впервые доверчивым и простым. Я... В общем дело тут деликатное... Ты севера еще толком не раскусил... Поживешь - посмотришь. Что же, так вот все просто? Надо здесь побыть не даром, а, как говорят, за деньги. Все понюхать самому, все испытать!
– Значит, не шибко?
– опять засмеялся Сашка, он уже вдолбал ножку скамейки в мерзлую, посиневшую на солнце землю.
– А ты чё смеешься-то?
– Метляев вызверился.
– Пристроился и смеешься? Не больно и радуйся! Лапанная твоя баба вдоль и поперек. Не первый сорт! Хоть, скажу без зависти, денежная, все равно - непервозданна. От того и проигрывает!
Сашка спокойно отложил топор, вынул из кармана комбинезона сигаретку и, раскуривая ее, пристально глядел на Метляева.
– Чё глядишь? Чё? Испугаюсь, что ли?
– Метляев юлил глазами.
Сашка ничего не ответил. Крупный, красивый, с большими ногами и тугими, налитыми здоровьем руками, он поглядел еще раз на Метляева, и взгляд его был чисто детский.
– Ты, Метляев, обо всем этом серьезно?
– наконец, спросил, прямо глядя в его зеленоватые кошачьи глаза.
– А зачем же ты тогда к ней на квартиру пошел?
– Так это ж всего на квартиру...
– Нашел дураков. К Клавке просто так не ходят...
Сашка пересел на увитую в связке жердинку, она его выдержала, пустил густую струю дыма.