Гибель богов
Шрифт:
– К лагерной жизни тебе не привыкать, а? Сколько служил? Два года. Немного. А мы, брат, бухали по восемь и десять лет... Два года - это самая малость.
– Повернул к себе Сашку.
– Сколько думаешь здесь задержаться? Только откровенно.
– Сам не знаю, - сказал Сашка.
– Ну и спасибо на этом. За откровенность.
Он пододвинул к себе стул ногой, ногой же подтащил стул и Сашке.
– Садись, Саша. Говорить будем, как принято тут, в этом кабинете, тет-а-тет, понимаешь? Конечно же, понимаешь! Как жить надо на лесозаготовках? Жить надо, Саша, в полном согласии! Со всеми, в том числе и с окружающей природой... Понимаешь,
– Ладно, - сказал Сашка, - нечего и разговор тогда вести.
– Он попытался встать.
– Не доверяете? И не надо!
– Сиди, сиди, - успокоил директор, насильно усаживая Сашку.
– Ты думаешь, они имеют смутное представление о лесе, как таковом? Они имели в виду нас с тобой, если лес не даст им средства. Чего мне с тобой хитрить?
– Нужна техника, директор. Одну хотя бы лесотаску. Я задачу-то понял.
– Вся беда, что ты до конца не разобрался.
– Разобрался. Я понял так, что в прошлом году вы за этот лес заплатили, а вода его не подняла.
– На голое едешь, парень.
– Нет, директор, ты не лесоторговец, не купец, а я не игрушка в твоих руках. Заплатишь ты мне, пусть половинку, а мое дело, как и его поднять.
– А зачем мне торопиться?
– улыбнулся директор.
– Я подожду. В будущем году, может, вода и подойдет. Не в будущем, так в следующем.
– А строить в этом году как будешь? Из меня или из Метляева?
– Строить-то?
– затушевался директор.
– Что строить? Построим.
– Ты это другим скажи. Лес надо поднимать, директор. Вода в этом году самая высокая, двадцать с лишним лет не было такой высокой воды. Так что цену не убавляй до минимума. Никто не пойдет на такую шабашку.
– Ладно, - бросил придуриваться директор, - вот в чем Григорьев и подрезал меня. Потому я решил его с бригадиров снять, такое дело уже согласовано. А тебя на его место.
– Говорю, инструмент и механизмы нужны.
– Это подыщем. Считай, что договорились.
– Нет, как договор подпишем, тогда будем считать, что договорились.
– Ушлый ты мужик, Акишиев, - подмигнул директор.
– Но думаю в одном тебя обхитрить. Свояченицу тебе подсовываю в повара, а? Как глядишь на это?
– Сколько нас будет-то?
– Девять с тобой, она десятая. Артель.
– А как платить ей?
– Как? По совести. Хорошо станет работать, что же, она ведь тоже человек. Не задаром в эти края поперла, а?
– Ладно, - махнул рукой Акишиев, - свояченица, так свояченица.
– А ты погоди, ты спроси, как она собой-то? Молода ли?
– На месте все поглядим, - опять махнул рукой Акишиев.
8
Черт-те что, а не свояченица. Девка лет двадцати, высокая, доска-доской, руки в кулаках мужские, в цветастом платочке и в туфлях на низком каблуке. Краснея, выждала, пока Сашка выел утиную лапшу и вошла, приглашенная, в Сашкину комнату.
– Меня послал Савий Карпыч, - пикнула, но голос показался Акишиеву приятный, звучный.
– Так что ж тебя заставило с мужиками в лес ехать?
– прямо быка за рога, сытно отрыгивая, спросил Сашка и, не дожидаясь ответа, нахально взял из ее рук альбом, стал бегло разглядывать его. Чей-то у тебя?
– Это?
– она показала глазами на альбом.
– Это я на выставке купила.
– И оживилась, как-то сразу похорошев.
– Вот глядите, это восход солнца, черноморский берег. Картина нарисована в прошлом веке, в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году...
Она хотела еще что-то рассказывать, но Акишиев, перебив ее, потянулся глазами к картине. Он увидел кучевые облака, собственно красность облаков, упавших в море, увидел красные флаги на небольшом корабле, а на берегу была украинская семья, люди под повозкой с волами, далее была лодка с казаками и корабль-парусник, на котором развевались красные флаги.
Акишиев любил все красивое, картина была не только хороша, она застревала в душе, потому как сразу вспыхнули непонятно-светлые воспоминания: мама вот в таком праздничном убранстве, босоногие сестры с крашеными яйцами в руках.
– Они что, с красными флагами? Наши, что ли? Революционеры?
– Это такой цвет.
– Нет, ты, наверное, сама не знаешь, - он разглядывал уже другую картину, на которой была лунная ночь, пальмы. Луна светилась, как солнце, море радовалось под ее лучами. Потом еще одна картина шла о лунной ночи, луна там выглянула из печальных облаков, рядом с сонным кораблем.
– А луна живая здесь бывает?
– спросил он и впервые пристально взглянул на нее. Ему теперь не казалось, что она дурнушка, как раз наоборот - что-то в ней было ласковое и по-девичьи заманчивое, особенно глаза - большие, широко и удивленно распахнутые и до жути хороши. Он в душе усмехнулся: и так в лоб били Клавкины достоинства, и тут кнутом стегает эта, в принципе, жердь-девка. Нахмурился, выдавая обратно ее альбом, хотя хотелось разглядеть получше солдат в красных мундирах, белые разрывы и реку, ее синь...
– Вон, у хозяйки моей погляди, - сказал небрежно Акишиев.
– Картина знатная.
– Я ее видела, - пискнула опять деваха.
– В лесу-то не до картин тебе будет.
– Акишиев при ней закурил, сидел он в спортивном костюме, развалясь.
– Да, - сказала она, - будет не до картин.
– Привстала.
– Я прошу вас взять меня с собой, готовить я могу неплохо, честное слово.
– На пороге она, опустив голову, спросила: - Вы не обидитесь на меня? В следующий раз, пожалуйста, одевайтесь, когда к вам приходят посторонние. И у девушек, прежде чем закурить, надо спросить разрешение.
Она нагнулась, чтобы выйти. Акишиев чмокнул губами: плям-плям, растерянно оглядел себя, удивленно пожал плечами.
– Послушайте, - постучала она в окно, - а скамейки... С_к_а_м_е_й_к_и_ - хорошо! Слышите, хорошо!
"Ты еще!
– делал он плям-плям, никак не умея подобрать слова.
– Леди мне нашлась, мадам, госпожа! Да... Повариха в лунной ночи! В спортивном костюме не нравлюсь!" Но где-то в глубине души у него вдруг явилось чувство стыдливой застенчивости за свою оплошность, он знал ведь о том, что перед женщиной надо стоять так, чтобы не унизить ее. И быть прилично одетым. Кто бы она ни была. Ведь ты-то не свинья какая!