Гибель дракона
Шрифт:
Набрав из пробирки немного желтоватой жидкости, японец подошел к Лизе. Кто-то, кого она не видела, поднял рукав ее платья и смочил плечо. Запахло спиртом. Потом японец в очках наклонился — шприц пропал, Лиза почувствовала легкий укол. И всё. Никто не произнес ни слова. Ее сняли со стола и положили на брезенте у стены, а на столе очутился Цзюн Мин-ци. Через минуту он тоже лежал рядом с Лизой. Потом к ним принесли Петровского. Всем измерили температуру, сосчитали пульс.
На тринадцатый день Лиза почувствовала недомогание и легкий озноб. Есть не могла, ее трясла лихорадка. К вечеру начался жар. Всю ночь Лиза металась на подстилке. Бредовые
Она громко вскрикивала и просыпалась. Но действительность: серый нависший потолок, заплесневелые стены, истощенные фигуры спящих рядом людей, гнилая свалявшаяся солома, мертвый свет, льющийся от окованной железом двери, были страшнее бреда, и Лиза снова закрывала глаза, впадая в мир сновидений, настолько реальных, что казалось, будто она переходит из одного страшного мира в другой, не менее страшный.
Утром заболели Петровский и Цзюн Мин-ци. Человеку без имени приходилось ухаживать за тремя больными.
Кожа на теле Лизы стала красновато-розовой и словно припухла, приподнялась. Усилилась головная боль. Ломило ноги и руки, закованные в тяжелые кандалы. Поминутно хотелось пить, но воды не было.
Человек без имени пил в день не больше кружки. Он берег воду больным. Иногда, поднимаясь ночью, чтобы положить влажные тряпки на иссохшие губы пышущих жаром людей, он думал о бесполезности своих стараний: если не от этой, так от другой болезни они все равно умрут. Но чувство сильнее разума, и оно заставляло вскакивать, лить драгоценные капли воды в открытые, хрипящие рты.
Ежедневно в обед в камеру приходил врач в ослепительно белом халате, надетом на мундир. Он измерял температуру больных. Считал и записывал пульс, осторожно касаясь больных пальцами, затянутыми в тонкие резиновые перчатки. Потом тщательно выслушивал арестованных. Солдаты, тоже в перчатках, грубо ворочали стонущих людей. Бросив больных раздетыми, японцы уходили. Человек без имени медленно и осторожно перетаскивал бесчувственные тела на солому и одевал их. Труднее всего ему приходилось с Лизой. Он старался не смотреть на обнаженное женское тело с едва заметной высохшей грудью, страшное в своей наготе.
Ненависть к японцам давала человеку без имени силу и упорство. Порой хотелось кричать, биться головой о холодную липкую стену. Но он сдерживал себя. Он вспоминал. Перед глазами плыли равнины Китая, покрытые квадратиками рисовых полей. Густые заросли чумизы и гаоляна, где он прятался в детстве, напроказив дома. Или вспоминался город — там он впервые начал понимать жизнь, там узнал правду, ставшую путеводной звездой. Яркой, красной звездой, зовущей к счастью. А потом пришел период борьбы. Борьбы, в которой он всегда побеждал. Так было в Чжалантуне, в Цицикаре. Потом — партизанский отряд. Боевые друзья — Шин Чи-бао, Ван Ю, Римота. И порой не верилось, что такие же люди, как Римота, приносят столько мучений беспомощным, бесправным заключенным...
Ярче всех было воспоминание о предательстве. Человек без имени сжимал зубы, а память услужливо рисовала картины прожитого. Беспощадно ярко.
...Их было пятеро. Уже под вечер они вошли в пустую фанзу, где должны были встретить связного из Бухэду. Еще дорогой он, Чы Де-эне, замечал: Чжо-шу чем-то взволнован. Но приписал это новизне ощущений. Чжо-шу впервые шел в разведку, немного боялся. «Не считай птиц, друг Чжо! — шутил Чы Де-эне. — Не дрожи, как мышь, наскочившая на кошку». Разведчики смеялись, Чжо-шу
Товарищи узнают, что он, Чы Де-эне, не сдался врагу. Он молчит. Он — человек без имени. И только. Товарищи... Дальше была запретная черта. Ни слова о товарищах! Кто знает: может быть, и он будет скоро метаться в бреду и скажет то, о чем молчал под пытками. Поэтому лучше забыть все. Даже для себя.
Даже собственное имя. Он член Коммунистической партии Китая, не имеющий имени, — вот все, что узнали о нем японцы.
Казалось, время замерло. Не было ничего, кроме мечущихся людей, не слышалось ни звука, кроме стонов, заставлявших вздрагивать.
Научный сотрудник Иосимура много работал. О его колоссальной трудоспособности и рассеянности сотрудники рассказывали анекдоты. В растрепанном запятнанном халате, в перекошенных очках на курносом, словно продавленном носу, он мог появиться в любое время суток в самых неожиданных местах. Он работал без отдыха, как рикша. Исии любил его, ценил в нем неутомимого исследователя, пытливого экспериментатора. Во внутренней тюрьме отряда Иосимура имел свои камеры, где всегда было достаточно «подопытного материала». Занимаясь культивацией бактерий тифов, Иосимура искал трудно излечимую форму с длительным скрытым периодом и тяжелыми осложнениями. Его внимание привлек возбудитель «Рекедзий мудзера», дающий отчетливую клиническую картину крысиного сыпного тифа. В большинстве случаев тиф давал менинго-энцефалит, тяжело поражавший нервную систему. На семнадцатый день после заражения первых «бревен», не доверяя истории болезни, которую вел младший врач, Иосимура сам, закончив препарировать селезенку умершего от тифа, навестил глубокой ночью в сопровождении младшего врача и двух санитаров внутреннюю тюрьму.
Все развивалось нормально. Были слабые признаки менинго-энцефалита у номера три тысячи восемьсот девяносто шестого, но это Иосимура объяснял ослаблением организма подопытного. Женщина определенно поправлялась. Номер три тысячи восемьсот девяносто второй должен умереть: у него особенно яркая форма. Иосимура осмотрел и три тысячи двести шестьдесят пятого. Пока признаков заражения не было. Это плохо. Он приказал завтра же пустить на больного выдержанных без питания вшей: надо установить, насколько будет разниться клиническая картина болезни зараженных искусственно от картины болезни зараженного естественным способом.
— Женщина мне нужна, — обратился Иосимура к почтительно слушавшему его младшему врачу. — Завтра сделайте ей инъекцию двухпроцентного бромистого натрия, дадите снотворного. Пусть отдохнет. Введите глюкозу. Мне нужно, чтобы она родила, — и, поблескивая очками, увлеченно продолжал: — Это удача, что у нас есть беременный субъект... Виноват, — поправился он, — бревно. Да. Мы далеко не достаточно изучили влияние острых инфекционных заболеваний матери в период беременности на развитие плода, на рождаемость, наконец. Нужно вырастить такой штамм рекедзий мудзера, который давал бы не меньше семидесяти-восьмидесяти процентов самоаборта! В сочетании с холерой, тифами, дизентерией это будет великолепно!