Гибель дракона

Кожевников Николай Павлович

— Вот она какая, брат, история, — зашептал околоточный, тревожно оглядываясь на окна. — Последний раз нынче я у тебя.

— Что так? Иль захолодало?

— Поговори! — околоточный икнул. — Приказание такое вышло. Ты, поди, своему консулу жаловался?

— Было дело... — неопределенно ответил Федор Григорьевич, хотя и не ходил к консулу.

— Врешь, старик! Ты хитрый. К тебе вот Гончаренко зачастил. А он зря ходить не будет. От него ты научился огрызаться-то... Думаешь, не знаю? — околоточный надел шапку и, крякнув, пошел к двери. — И второе. Дружка твоего ноне выпустили.

— Кого?

— Будто

не догадался? Огородника. Китайчишку, — он хлопнул дверью, прохрустели шаги по двору и смолкли.

...Над фанзой Ли Чана вился жидкий дымок. «Не соврал, старый дьявол!» — обрадовался Федор Григорьевич и ускорил шаги.

Ли Чан сидел на корточках возле печурки. Обернувшись на стук, от удивления сел на пол.

С любопытством и страхом смотрел Федор Григорьевич в лицо друга — узнавал и не узнавал. Даже в самые трудные годы Ли Чан не был таким худым и оборванным. Только глаза остались прежними — спокойными и умными. А лицо сморщилось, почернело. Давно не стриженные седые волосы грязными свалявшимися космами свисали на лоб и плечи.

— Федья?..

Даже голоса его, тихого и какого-то шипящего, не признавал Федор Григорьевич. Нестерпимая жалость сдавила сердце. Он грузно опустился на пол рядом с Ли Чаном. Старики обнялись.

— Давно Лин-тай япон увел? — спросил Ли Чан, глядя на затухающий огонек.

Федор Григорьевич рассказал.

— Да чего же мы сидим-то? — опомнился он. — Ты, поди, голодный. И в баньку тебе нужно, друг. Пойдем ко мне, Чана!

Ли Чан удивленно поднял глаза. Он не понимал, что говорит ему Федор. Горела разбитая жандармами голова, ломило иссеченные плетьми ноги.

— Куда пойдем?

— Ко мне, чудак! Сейчас баньку соорудим за милую душу. Поешь, выспишься на теплой печке.

Ли Чан понял. Немного подумав, тихо поднялся.

— Пойдем.

Только вечером, вымывшись в бане, поев хлеба с солеными огурцами, выспавшись и переодевшись в чистое белье Коврова, Ли Чан разговорился.

— Про Лизу не слыхал, друг, — теперь он называл Федора Григорьевича только так. — Один — он давно сидит — рассказывал: была русская. Тоже ночью привози. А другой ночь увози. Куда — никто не знай. Может, она? Япон не скажет. Убивай много. Смерть. Рукой шевельни — тут. Он, — так Ли Чан звал японцев, — кричит: моя Ван прятал. А моя откуда знай, где Ван? — старик опустил глаза и вздохнул. — Шибко били. Вода польют, на мороз тащи — опять лупи-лупи. Плеть бил. Сапог бил. Палка бил. Пятка, — он задумался, подыскивая слово. — Палкой по пяткам бил. Ой, как больно, друг!..

Федор Григорьевич закусил губу, боясь закричать. Если не пожалели старика, то, значит, и Лизу... Такие муки! За что?!.

— Есть старая сказка о заморском драконе, — задумчиво сказал Ли Чан. — Он прилетит пить кровь китайцев. На себя работать заставит. И будто бы, — Ли Чан понизил голос, — богатырь со звездой придет. Убьет дракона. Вот. А когда это будет... кто знает?

— Кто знает... — эхом отозвался Ковров.

С того вечера старики «мыкали горе» вместе. Ли Чан с утра ходил на базар, выносил продавать табуретки, скамеечки, подставки для цветов, легкие остовы ширм, сделанные Федором Григорьевичем, а Ковров копался в сарайчике: пилил, строгал, мастерил. Этим и кормились. Дрова, горячий чай, кусок хлеба с солью.

Гончаренко заходил теперь редко. Он немного опасался Ли Чана:

кто знает, что там было, в тюрьме. Он пока приглядывался к китайцу и просил о том же Федора Григорьевича. И еще велел: ничего не говорить о тайных заданиях. Все это было Федору Григорьевичу в диковинку, но просьбы Ивана Матвеевича он выполнял. Значит, так надо. Ему видней.

Как-то утром, выйдя во двор, Федор Григорьевич заметил на свежем снегу, выпавшем ночью, чуть припорошенные чужие следы. Они вели в сарайчик, где хранился материал и столярные инструменты. «Украли, — было первой мыслью Федора Григорьевича. — Обезручили!» Он торопливо подошел к сарайчику. Дверь была не заперта. Он твердо помнил — вечером запирал ее сам. Вот и ключ. В кармане. Федор Григорьевич распахнул дверь и огляделся. Все на месте. Фуганок висит. Валяется стамеска на полу — вчера разломило спину, не нагнулся. Но следы были и здесь — примята стружка. Тут стояло что-то тяжелое. Федор Григорьевич пошарил в темном углу и обнаружил мешок. Собственный мешок!.. Сбитый с толку, старик почесал затылок. Что за вор? Зачем отпирал дверь?

С метлой в руках вышел Ли Чан. Не замечая растерянного вида Федора Григорьевича, он подметал дорожку, мурлыкая песенку.

— Ты знаешь, Ли, — заговорил Федор Григорьевич, — воры у нас были. Видать, спугнул кто.

Ли Чан встревожился. Вдвоем они еще раз осмотрели сарайчик. Инструмент цел, ничто не нарушено.

— Кто-нибудь ночевай заходи! — решил Ли Чан. — Не худой, добрый человек. Холодно.

Через два дня Федор Григорьевич снова увидел следы, но теперь они шли по целине, по сугробам и обрывались на дороге за огородом. Он решил подкараулить незваного постояльца. Вечером, одевшись потеплее, отрезал толстый ломоть хлеба.

Ли Чан тревожно спросил:

— Куда ходишь, друг?

— Я его орясиной оглушу, этого «доброго человека», помнить будет! Хочешь ночевать — милости прошу. Только наперед хозяина спроси.

— Не ходи, друг, — попросил Ли Чан.

Федор Григорьевич внимательно присмотрелся. Ли Чан был явно расстроен. Что-то угнетало его. Ковров сел на лавку.

— Ты чего скрываешь, Ли? — прямо спросил он. — Надо сказать. Неужто не веришь мне?

«Неужто — предатель?» — мелькнула страшная мысль.

— Зачем не верю? — обиделся Ли Чан. — Япон поймает — спросит: «Знаешь?» Ты говоришь — нет, я говорю — знаю. Меня хватай, тюрьма. Твоя дома живи.

Федору Григорьевичу стало жарко. Он расстегнул кожушок.

— Толком говори, Ли. Не понимаю я.

Ли Чан вздохнул, слез с печки и, собирая свою одежонку, сказал:

— Моя не могу говорить. Моя своя фанза пойдет.

Федор Григорьевич опешил.

— Ты что? — он вырвал у Ли Чана пиджак и бросил в угол. — Если дело честное — сам помогу. Если воруешь — выгоню. Опять сам. В полицию не побегу. Не бойся.

— Моя бойся нету! Моя честно живи, — Ли Чан подошел совсем близко и зашептал: — В тюрьме, друг, хороший человек сиди. Мне айдрес давал, — замолчал, опасливо скосив глаза на окно, потом зашептал еще тише: — Там деньги получу. На базар картошка, хлеб, мясо покупай — и в мешок. Ночью добрый человек приходи — забирай. В горы вези.

— Зачем — в горы?

— Там партизаны живи. Мой Ван — командир был. Теперь в Россию за подмогой пошел. И Мишка тама.

— Мишка? — привстал Федор Григорьевич.