Гибель гранулемы
Шрифт:
— Сам чорт спиткнеться, — озлобясь, говорил старшина Гарбуз, добродушный немолодой дядечка. — Орут, як скаженные.
— Жрать хотят, — объяснял ему писарь Агашин, щеголеватый красивый сержант. — Затем и орут.
На все четыре ветра от острова лежало свинцово-зеленое неоглядное море. Оно непрерывно таранило береговые скалы, перетирало гальку, ни на минуту не затихая и не успокаиваясь.
Но если от птичьего гвалта и нытья волн можно было спастись, заткнув уши, то комары были настоящим бедствием острова. Голодные и озлобленные зверюги, они густо
— Як упыри кров з людей пьють, — ругался старшина.
Он подставлял Павлу красную опухшую шею, и тот выливал на нее немного бензина из канистры.
— Разотри, — советовал кто-нибудь из солдат старшине. — Может, они, гады, подавятся.
Сержанта Агашина комары язвили, как всех. Но Агашин обожал рассуждения, и это помогало ему выдерживать тиранию насекомых.
— Как комару не лопать тебя в три глотки, — философствовал он, — ежели лето здесь — плюнул, и все под плевком поместилось. Так вот, пока тепло, он и питается, нагуливает жир. Ну, легче теперь тебе, Гарбуз?
— Дуже добре, — страдальчески кривил рот старшина, хлопая себя волосатой лапой по шее. — Чорт зна що!
Служба на острове была трудна и однообразна. Учебные тревоги, несение караульной службы, строительство сменяли друг друга без всяких отклонений от расписания.
Понятия «увольнительная» на острове не было. До Большой земли на лодочке не доедешь, и солдаты, свободные от службы, волновали себе душу, ловя треску на поддев или охотясь на чаек для пера.
Обо всем этом — и о службе, и о рыбалке, о иных незначительных происшествиях в гарнизоне — было сто раз говорено и переговорено, — и лишь железная воля ума, лишь сознание долга спасали солдат от хандры.
Однако среди надоевших разговоров и скучных тем была одна, которая никогда не утрачивала привлекательности для островитян. Тема о Большой земле, о женщине.
На этом куске земли, зашвырнутом в океан, не было ни одной женщины. Даже у медиков. В кухне, у пишущих машинок — всюду, где обычно заняты девушки, здесь действовали стриженые большерукие парни в зеленых гимнастерках, молчаливые, исполнительные, не знавшие слов «усталость», «не хочу», «не умею».
Абатурин любил этих отменных работяг, с юношеским почтением относился к офицерам. У большинства офицеров были разноцветные планочки за войну, и Абатурину казалось неприличным жаловаться на судьбу этим пожилым людям, прошедшим огонь, воду и медные трубы фронтов.
О женщине говорили мало, но все понимали: она была одной из главных прелестей того, Большого мира, о котором они не уставали толковать по вечерам в узких дружеских кучках.
Собственно, рассуждали о женщинах семейные люди, а молодежь или молчала или смущенно поддакивала старшим.
— Погано, — широко разводил волосатые руки стар шина. И объяснял, что ему никак не миновать скандала дома и что его обязательно прогонит жена.
— Отчего это? — щурил черные глаза Агашин. — Или обессилел
Старшина отмахивался от него, как от комара, качал головой:
— Отвыкли ж мы друг от друга, хлопчик!
— Привыкнешь, — успокаивал Агашин. — Она у тебя там, чай, не все позабыла.
— Ото дурень, — добродушно усмехался старшина. — Тоби бы все, як мухе, рану бередить. Дывись, яка гарна…
И он в десятый раз доставал огромный бумажник и показывал Агашину фотографию. На снимке была изображена худенькая женщина с лукавыми глазами и задорно вздернутым носиком.
— Ну?!
— Что «ну?!» — зубоскалил Агашин. — Не жена, а крапива. Видно же!
Но вывести старшину из равновесия было невозможно. Он прятал карточку и, улыбаясь, сообщал Агашину:
— Як чоловик жинку любыть, то й лиха жинка доброю буде.
— Да нет, я — что? — посмеивался сержант. — Она у тебя ничего, задор баба.
— Вин укусыть и меду дасть, — ворчал Гарбуз.
Абатурин никогда не вступал в эти разговоры. Нет, он не постеснялся бы поспорить со старшиной или с сержантом, если бы у него был хоть какой-нибудь опыт в деле, о котором шла речь. И все-таки Абатурин с удовольствием слушал перепалку Гарбуза и Агашина даже тогда, когда считал сержанта неправым. Молчаливо поглядывая на старших, женатых товарищей, он втайне складывал себе облик той девушки, с которой когда-нибудь свяжет жизнь.
Старшина понимал это — и потому считал своим долгом преподать Абатурину ряд безусловных истин.
— Сватай ту, яку сам хочеш, а не ту, яка за тебе йде, — поучал он Павла. — Не шукай красоты, а шукай доброты, хлопець.
Иногда к ним подсаживался молоденький офицер Николай Павлович Оленин, слушал их разговоры, пылко вступал в беседу.
— Нет, я не согласен с вами, Пимен Остапыч, — говорил он старшине, розовея от возбуждения. — Вы зря говорите. Как же без красоты? Только ведь красота — это не одна внешность. И душа должна быть красивая.
— Должна, — с веселой почтительностью поддакивал писарь. — Только где их искать, одних красивых и добрых?
— На земле, — всерьез отвечал Оленин. — Вон она, земля, какая большая у нас. А торопиться не надо.
Николай Павлович был молод, и как почти всякий молодой офицер стремился быть отцом и наставником своим солдатам. Он окончил гуманитарный институт, внезапно для близких ушел в офицерское училище, и в двадцать пять лет получил под командование стрелковый взвод.
Солдаты любили дружелюбного и неизменно вежливого офицера, охотно прощали ему желание изъясняться в немного приподнятом стиле.
В землянке было тепло и сумрачно. Электродвижок работал неровно, и лампочка у потолка иногда почти замирала, тускло посвечивая красной нитью.
У Николая Павловича был мягкий высокий голос, и солдаты выискивали любую возможность составить маленький хор. Николай Павлович запевал, к его голосу присоединялся баритон Абатурина, и песня сразу заполняла землянку, туманя глаза людей неподдельным волнением.