Гибель отложим на завтра. Дилогия
Шрифт:
Элимера она догнала уже у самой опушки. Он чуть повернул голову, задержал взгляд на ее лице, словно пытаясь отыскать в нем что-то, но, не обнаружив ничего, кроме неприязни, продолжил путь. Девушка двинулась следом. Когда они дошли до привязанных лошадей, кхан кинул ей подбитый мехом шерстяной плащ, но почему-то не торопился садиться на коня.
– Шейра, – вымолвил он тихо, – я не хотел обидеть тебя. Но рядом с тобой я теряю разум.
– Тогда держись подальше, чтобы не терять, – огрызнулась айсадка.
Только когда они выехали в открытую степь, Шейра ощутила на себе,
За все время пути кхан не сказал ей ни слова.
***
Последующие дни тянулись для Шейры уныло, и Элимер не мог этого не заметить, видя, как она добрую часть дня отрешенно блуждает по саду, закутавшись в теплый, спасающий от ветров плащ. За последние время он ни разу не говорил с айсадкой, но разговор и не требовался, чтобы понять, какая скука ей овладела.
Видольд еще не торопился садиться на коня, но ходил уже вполне сносно и скоро мог вернуться к своим обязанностям. Степь также не располагала ни к поездкам, ни, тем более, к охоте. Даже в городе, защищенном стенами, гуляли сильные ветра. А что творилось на открытой равнине и представить страшно. Осень в степи – самое жестокое из времен года.
В один из таких дней Элимер все же подошел к Шейре, пока та бродила по садовым дорожкам, не обращая внимания – или стараясь не обращать, – на пронизывающий ветер, что трепал одежду, рвал волосы и гнул деревья. Она вздрогнула и обернулась, когда услышала голос кхана.
– Идем со мной, – сказал он.
– Зачем?
– Не бойся. Я тебя не трону. Идем.
Элимер привел ее на псарню. Совсем недавно ощенилась одна из его любимых гончих и в связи с этим событием в голове кхана возникла мысль: "Должен же я чем-то занять мою дикарку, раз уж привез сюда".
Щенки родились на диво большими и здоровыми и обещали вырасти в сильных грациозных псов.
– Сейчас они маленькие, – произнес он, – но как только их можно будет оторвать от матери, возьмешь себе двоих. К середине весны они подрастут, сможешь брать их в степь. С ними тебе и Видольд не понадобится. А до этого займешься их воспитанием, чтобы не скучать.
В глазах девушки сверкнуло что-то, похожее на радость, она присела на колени и принялась рассматривать новорожденных. Она не стала прикасаться к ним, понимая, что это может вызвать ярость суки, переживающей за потомство.
– Меня она хорошо знает, – сказал Элимер. – Я покажу тебе их поближе.
И он взял на руки двоих, еще слепых, малышей, таких крошечных, что они легко умещались на его ладони. Сука заворчала, обнажая клыки, но с места не сдвинулась и довольно
– Эти двое родились самыми большими и крепкими, – обратился он к Шейре, – но если хочешь, могу показать и остальных.
– Нет, – заворожено глядя на повизгивающих, оторванных от материнской груди щенков, сказала она, – не надо других. Мне кажется, этих я уже полюбила.
Айсадка вдруг улыбнулась, и лицо ее преобразилось: смягчились черты, и радостно засверкали глаза. Значит, вот какой она могла быть и, скорее всего, была раньше, а возможно, оставалась бы и до сих пор, если бы не превратилась в пленницу, если бы ее не изнасиловали в темнице, если бы не его собственное поведение… Слишком много "если".
Но скоро улыбка бесследно погасла, и выражение ее лица вновь стало отчужденным и мрачным.
– Спасибо, вождь, – уронила Шейра и направилась к выходу. Кхан двинулся следом, все еще не в силах забыть тот внутренний свет, который она только что излучала. Сейчас от него не осталась и следа, но Элимеру казалось, что теперь всякий раз при взгляде на девушку он будет его помнить.
Однако очень быстро радость померкла, сметенная очередной досадной мелочью.
– Кто это? Часто ее вижу, – услышали оба за спиной вопрос одного из рабов, расчищающих тропинку от листьев и сора. Наверное, невольники не предполагали, что их разговор, пусть еле слышно, но донесется до ушей кхана и его спутницы.
– А, это… – полупрезрительно откликнулся второй. – Дикарка из айсадов. Потаскуха не то кхана, не то Видольда, а может и обоих. А может, не только их. Тут, знаешь ли, не разберешь.
Элимер покосился на Шейру, силясь понять, осознала ли она смысл этих слов, и увидел, как рука девушки дернулась к кинжалу на поясе, а спустя мгновение безвольно опустилась. Наверное, она вспомнила о своем обещании не трогать людей Отерхейна. И еще, судя по ее реакции, за время пребывания в замке она успела узнать значение бранных слов.
– Если хочешь, можешь убить его сама, Шейра, – произнес Элимер негромко. – Либо это сделаю я.
Она знала, с какой стороны донеслась обидная фраза. А потому Элимер еще не успел договорить, а клинок уже летел, преодолевая силу ветра, со свистом рассекая воздух, чтобы вонзиться в горло того, кто имел неосторожность произнести роковые слова в непосредственной близости от кхана и айсадки. Второй раб помертвел и рухнул на колени, но на него девушка не обратила внимания и какое-то время стояла, оскалившись, с искаженным свершившейся местью лицом.
Значит, и такой она могла быть, отметил Элимер. Рука, только что ласкавшая щенков, теперь обернулась рукой убийцы. Находись на ее месте любой мужчина, это не вызвало бы у Элимера удивления. Но она – женщина. А среди женщин Отерхейна такой поступок представлялся невозможным. Тут им полагалось либо расплакаться, либо произнести длинную обличительную речь. А лучше всего – обратиться за защитой к мужчинам: отцу, брату, мужу или любовнику.
Шейра тем временем неторопливо подошла к трупу, хладнокровно выдернула из теплой плоти клинок, вонзила в землю, счищая кровь, и что-то тихо произнесла на непонятном Элимеру языке айсадов.