Гибель отложим на завтра. Дилогия

Аэзида Марина

Танцевал Гхарт перед Горою-Матерью. Одной рукой взмахнет – звезды с Луною рождаются, другой – солнце поднимается. Как третьей рукой поведет – небо с землей разделяются, а четвертой – всем жизнь дает.

И скрутил Гхарт из мрака черный жгут, и оказался жгут змеем. Выросли у Змея крылья, рванулся он прочь.

На девятый день поймал его Великий Гхарт, схватил за хвост и, оторвав крылья, сказал:

"Быть

тебе, созданию Мрака, охранителем Мира. Трижды обернешься вокруг тела Горы и уснешь, пока последние времена не наступят".

Смирился Змей, обернулся вокруг Горы, закусил хвост, и заснул до последних времен, как ему приказали. Держит он Гору, пошатнуться ей не дает.

Так есть и так будет до Последних Времен, когда прольется на землю слишком много крови.

Проснется тогда Змей, напьется этой крови, мощь обретет. Отрастит себе новые крылья и вырвется на свободу.

И пошатнется Гора, и смешаются миры, и мертвые полезут в царство живых, и Богов не выдержит небо. А создания Хаоса на костях Матери плясать начнут.

И перепутается все местами, перевернется Гора вниз вершиною. Погибнет мир, нарушится порядок.

А что будет дальше ведомо лишь Непознаваемым, что сами себя создали.

></emphasis

>

(3) Этельд – воинская единица в Отерхейне, отряд всадников

Гл. 11. Яд слаще, чем вино, и смерть прекрасней жизни

По изукрашенным позолотой хоромам белого илиринского дворца нервно ходила туда-сюда темноволосая женщина с исхудалым и изможденным лицом. Тяжелый венец с россыпью бриллиантов, укрепленный на ее голове, ярко сверкал в лучах проникающего сквозь огромные витражи солнца. Женщина поминутно всплескивала руками, грудь ее бурно вздымалась, приподнимая драгоценное ожерелье, которое будто душило ее. Подол белоснежного шелкового платья, подбитый золотистой каймой, волочился по гладкому блестящему полу темного мрамора. Когда женщина поворачивалась слишком резко, ткань обматывалась вокруг ее ног, она спотыкалась и начинала нервничать еще сильнее.

Внезапно она охнула, схватившись за грудь, и медленно сползла по стене, хватая ртом воздух. В последнее время это случалось все чаще и чаще: она слишком много нервничала.

Этот день для царицы Лиммены выдался тяжелым, как, впрочем, и все предыдущие. Она знала, что больна, и что жить ей осталось не так уж и долго. Но разве могла она уйти в спасительную могилу и оставить страну на попечение советников?! Ведь какой толк от их мастерства в торговле, интригах и дипломатии, если в делах войны они – полные олухи?! А Илирину, увы, именно война сейчас и угрожала. Конечно, в совет входил еще и Ниррас, который разбирался в таких вопросах, но что он мог сделать в одиночку?

Раньше соседи выглядели

слишком слабыми, чтобы их опасаться, а потому на высокие посты подбирались люди, сведущие в играх внутренней, а не военной политики. И менять этих людей сейчас не представлялось возможным, иначе некому стало бы поддерживать Латтору. Пусть они мало что смыслили в сражениях и битвах, зато могли раскусить интриги против дочери, которую Лиммена очень любила, однако не могла не признавать, что девочка не отличалась особым умом. Ей уже исполнилось восемнадцать, а она все еще носилась по дворцу, словно неразумное дитя. А ведь Лиммена в ее годы уже начала прибирать к рукам власть!

Не большим умом обладал и муж Латторы. Но это уже ее, Лиммены, оплошность. Она слишком поспешила, рассчитывая, что знатный и богатый, но слабый волей супруг будет для девочки удобен. Как же она ошибалась! Ее дочь без указки со стороны и шагу ступить не способна!

Царица боялась. Она понимала – все, что так тщательно создавалось для нее и ее дочери могло обрушиться, словно песчаный замок, размытый волной.

Мало ей было стервы Гиллары, которую она не раз пыталась отравить, так теперь еще и Отерхейн! Грязные дикари, будь они неладны! Если совсем недавно ее страна жила относительно спокойно, надеясь на Антурин, то теперь твердыни стремительно пали! Ничто больше не защищало Илирин, а советники продолжали молчать!

Муж Латторы сидел, безразлично глядя перед собой. Как обычно. С Латторой было еще хуже. Если Марран хотя бы вел себя спокойно, то девчонка либо вертелась из стороны в сторону, либо пялилась в окно, наблюдая за игрой света в витражах. Когда Лиммена строго высказала ей за такое поведение, девочка на некоторое время угомонилась и, откровенно скучая, уставилась на свои руки. Потом вдруг прыснула и, прикрывая рот ладошкой, чтобы сдержать рвущийся наружу смех, быстро выбежала из залы, громко хлопнув дверью. Оглядев недоуменные лица советников, Лиммена, обычно такая сдержанная, приказала всем убираться, а сама принялась ходить взад-вперед, пытаясь успокоиться.

Чем и занималась до сих пор.

От этих тягостных мыслей у царицы не на шутку разболелась голова, она тяжело опустилась в кресло, нервным движением сорвала с головы венец и зло швырнула его в угол. Голова ее упала на руки, сложенные на столе, а волосы беспорядочно разметались по его поверхности.

Мысли продолжали одолевать, и безжалостно стучала в висках весть о взятии Антурина. О, Боги! За что же они так сильно наказали ее?! Тупые советники, неизвестно где пропадающий столько времени Ниррас, дочь-полудурок и полный дурак зять, ненавистный Отерхейн, проклятая болезнь, опостылевшие любовники! И ко всему прочему, еще и ужасная головная боль. О, Боги, Боги! Сжав голову со всей силой, Лиммена протяжно застонала.

"В могилу меня, в могилу",– неотступно преследовала мысль. И она странно успокаивала. Могила казалась такой спокойной и мягкой. В ней она наконец-то смогла бы отдохнуть. Ее понесли бы в царскую усыпальницу, обвесили золотом с головы до ног, дорогу устелили лепестками роз, а чернь бы шла следом и выла от горя.

Не к месту всплыл в памяти стишок Аззиры. Та, будучи подростком, пока еще жила при дворе, постоянно сочиняла жуткие стишки. Что-то такое там было: