Гибель веры
Шрифт:
В комнату ворвался порыв ветра, зашуршал бумагами на столе – вот она, многообещающая весна. Окна открыты во дворик, запах сирени льется внутрь.
Священник заметил его взгляд:
– Мне кажется, я весь день придерживаю бумаги на столе одной рукой, – смущенно улыбнулся, – но сезон цветения сирени так короток и я хочу оценить его в полной мере. – Он на миг опустил глаза, потом поднял их на сидящего напротив. – Полагаю, это такая разновидность обжорства.
– Вряд ли это серьезный порок, отец, – отозвался Брунетти с легкой улыбкой.
Священник
– Надеюсь, это не прозвучит грубо, синьор, но думаю, должен спросить вас, кто вы, прежде чем обсуждать с вами члена нашего ордена. – С той же смущенной улыбкой он протянул руку на половину расстояния, разделявшего их, – ладонь развернута в просьбе о понимании.
– Комиссар Брунетти, – назвался он, обходясь без дальнейших комментариев.
– Из полиции? – Священник не скрыл удивления.
– Да.
– Господи Боже! Никто не пострадал?
– Нет, вовсе нет. Я пришел узнать у вас о молодой женщине, которая состояла в вашем ордене.
– Состояла, комиссар? – переспросил он. – Женщина?
– Да.
– Тогда боюсь, что немногим смогу вам помочь. Мать-настоятельница больше сообщит вам, чем я. Она духовная мать сестер.
– Я уверен, что вы знаете эту женщину, отец.
– Да, и кто это?
– Мария Теста.
Он только улыбнулся – обезоруживающая попытка извиниться за свою некомпетентность.
– Боюсь, это имя ничего не значит для меня, комиссар. Можете ли вы назвать ее имя в монашестве?
– Сестра Иммаколата.
Лицо священника просветлело – он вспомнил.
– Ах да, она работала в доме престарелых Сан-Леонардо. Большой подмогой была пациентам. Многие так любили ее; думаю, она их тоже. Я был опечален, узнав о ее решении покинуть орден. Молился за нее.
Брунетти кивнул, и священник продолжал, уже встревоженным голосом:
– Но что от нее надо полиции?
На этот раз руку, сокращающую расстояние между ними, протянул Брунетти:
– Мы только задаем вопросы касательно нее, отец. Она ничего не сделала, поверьте мне.
Священник заметно успокоился.
– Насколько хорошо вы знали ее, отец?
Падре Пио несколько секунд обдумывал ответ:
– Трудно сказать, комиссар.
– Я думал, вы ее исповедник.
Глаза священника расширились при этих словах, но он быстро опустил их, чтобы скрыть замешательство. Сложил руки – что сказать? – потом взглянул на Брунетти.
– Боюсь, это вам покажется излишним усложнением, комиссар, но тут важен вот какой момент: я различаю, что знаю о ней как глава ордена и что – как ее исповедник.
– Отчего так? – спросил Брунетти, хотя знал отчего.
– Потому что не могу, под страхом тяжкой кары, поведать вам ничего из того, что она мне говорила на исповеди.
– Но о том, что знаете как настоятель, – об этом вы можете мне рассказать?
– Да, конечно, особенно если это чем-нибудь ей поможет. – Он разнял руки.
Брунетти заметил, что одна из них потянулась к бусинам четок, свисавших у него с пояса.
– Что вы хотели узнать?
– Она честная женщина?
На
– Честная ли? Вы имеете в виду – не крадет ли?
– И не лжет ли.
– Нет, она никогда не делала ни того, ни другого! – прозвучал незамедлительный и безоговорочный ответ.
– А как насчет ее видения мира?
– Боюсь, что не понимаю вопроса. – Он слегка покачал головой.
– Как вы полагаете: насколько верно она судит о людях? Надежный ли она свидетель?
После долгого размышления падре Пио ответил:
– Я думаю, это зависит от того, что ей надо рассудить. Или кого.
– То есть?
– Я думаю, она… э… полагаю, слово «возбудима» подходит не меньше других слов. Или – «эмоциональна». Сестра Иммаколата очень склонна видеть в людях хорошее, это бесценное качество. Но, – и тут лицо его затуманилось, – часто с такой же готовностью подозревает худшее. – Он остановился, взвешивая следующие слова. – Опасаюсь, что дальнейшее прозвучит ужасно, как предубеждение наихудшего рода. – Он замялся: явно ему неприятно было то, что он собирался сказать. – Сестра Иммаколата – южанка, думаю, поэтому у нее определенный взгляд на человечество, или на человеческую природу. – Падре глядел в сторону, и Брунетти заметил, как он прихватил зубами нижнюю губу, будто хотел откусить повинную ее часть и так наказать себя за то, что произнес, что должен был произнести.
– Разве тот, кто живет в монастыре, может так смотреть на вещи?
– Вы это понимаете? – Священник был смущен. – Не знаю, как сказать то, что хочу. Если выразить это в теологических терминах – она страдает недостатком надежды. Надейся она сильнее, думаю, больше верила бы в людскую доброту. – Он умолк и перебрал четки. – Но боюсь, что, кроме этого, ничего не могу сказать, комиссар.
– Из опасения, что сообщите мне нечто, чего мне не следует знать?
– Чего вы не можете знать! – Голос его исполнился звоном абсолютной уверенности; увидев, как поглядел на него Брунетти, он добавил: – Знаю, это для многих шокирующе звучит, особенно в современном мире. Но это традиция, старая, как сама церковь, и, думаю, одна из тех традиций, которые мы наиболее сильно стараемся поддерживать. И должны поддерживать. – Улыбнулся печально. – Боюсь, более сказать не могу.
– Но она не стала бы лгать?
– Нет, в этом вы можете быть уверены, – никогда. Она может не так понять или преувеличить, но сестра Иммаколата никогда не солжет сознательно.
Брунетти поднялся:
– Спасибо, что уделили мне время, святой отец. – И протянул руку.
Священник принял ее; его ладонь была твердой и сухой. Вместе с комиссаром прошел по комнате и у двери в ответ на новые благодарности вымолвил лишь:
– Ступайте с Богом.
Во дворике Брунетти увидел садовника: стоит на коленях в грязи, у задней стены монастыря, руками копается под корнями куста роз. Тот при его появлении уперся одной рукой в землю, намереваясь подняться на ноги, но Брунетти крикнул ему: