Гибель Византии (сборник)
Шрифт:
— О, Гренада, о, родные звуки! Король, — с восторгом, довольно фамильярно, обратился он к Альфонсу, — ведь это песни нашей общей родины!
Король, продолжая постукивать шпагой и ногами, едва мог удержаться, чтобы не пуститься в грациозный испанский танец.
Некоторое время веранда была свободна, но старый Гихар не выдержал, он мерно прищелкивал пальцами и подмигивал дочери, которая решительно не могла владеть собой. Наконец, она легко, как птичка, вспорхнула за отцом. Роскошный танец и исполнители приковывали всеобщее внимание. Степенные испанцы, которых было много при дворе Альфонса, выполняли некоторые части танца, сидя в креслах, поводя плечами и пощелкивая, пальцами, другие из них повставали и выделывали
— А что же вы, синьор Массимо, меня не похвалите? — ласково спросила она Максима Дуку, видя, что он не был так весело настроен, как другие.
— Так хорошо, синьорина, что я совсем забылся! — ответил тот, нежно взглянув на нее, как бы за то, что она его не забыла среди восторженных приветствий.
— Вы, синьор, скучаете?
— Не скучаю, а мне несколько грустно. Когда я слышу и вижу искреннее веселие, когда вижу великие произведения искусства или природу, я всегда вспоминаю отца, братьев и все, что мне близко, потому что с ними привык я делить горе и радости, но их здесь нет! Они вас, милая Инеса, не видят.
Наконец, усталые гости стали расходиться. Король оставался среди них до самого конца, и прощаясь, благодарил, что они выразили сочувствие его радости; а гости, в свою очередь, благодарили короля за радушие. Подвыпивший кондотьер Северино останавливал каждого и говорил:
— Ну уж король, вот так король! Что и говорить, король! Настоящий король!
Был тихий лунный неаполитанский вечер. Инеса Гихар задумчиво сидела в глубине балкона, выходившего в сад. На темном голубом небе ясно вырисовывалась луна. Верхушки деревьев отражались на балконе причудливыми узорами. Плеск волн Неаполитанского залива был нежною музыкою торжественной тишины. Инеса долго оставалась погруженною в задумчивость. «Музыка есть божественный голос в человеке», припомнилось ей. «Музыка не нарушает человеческой воли: тихий плеск волн то навевает спокойствие до дремоты, то наводит на грустные размышления, то вызывает мечты, недостижимые, но все-таки неотразимо увлекательные».
— Донна Инеса, простите, я нарушил ваше уединение, — сказал вошедший Дука.
Инеса вздрогнула от неожиданности.
— Синьор Массимо! — она ласково улыбнулась.
— Я пришел к вам проститься, завтра наше посольство в Албанию отправляется.
Наступило тяжелое молчание.
— Прощайте, донна Инеса…
— Прощайте, синьор Массимо.
Девушка употребила всю силу воли, чтобы сказать это спокойно, но вышло холодно.
После минутной нерешительности, Максим Дука медленно направился к выходу, подавив вздох, вырвавшийся у него из груди. Он почувствовал, как что-то словно оборвалось внутри его:
— Это жестоко! — прошептала дрогнувшим голосом Инеса.
— Это выше сил, бесценная Инеса! — порывисто прошептал молодой человек, бросившись пред нею на колени.
Он схватил ее руку.
— Прости же меня! прости! Нет больше преступления, как то, которое я совершаю! Я не должен был любить тебя и вызывать к себе любовь! Я забыл, что я человек!
— Дорогой Массимо, нужно так любить, как я люблю тебя, чтобы, не оскорбиться всем тем, что я слышу.
Инеса нежно наклонилась к нему.
— Неужели ты думаешь, что я более была бы счастлива, если бы ты, нарушив убеждения, которым до сих пор был свято предан, предложил бы мне руку и сердце. Я может быть все-таки любила бы тебя, но уважала бы тебя меньше. Да разве нельзя быть счастливым любя друг друга возвышенною, духовною любовью?
— Прости, прости, Инеса, я не знал, что я еще виноват пред тобою. Ты утешаешь меня;
Она снова склонилась к нему. Рука девушки затерялась в волнистых волосах Максима. Голова закружилась у него, когда он почувствовал на своем лице жаркое дыхание Инесы и ее поцелуй. Легкий ветерок не мог остудить их поцелуев, а торжественная тишина была чужда их мятежной страсти. Но в это время раздался стройный аккорд лютни. Не оставляя друг друга, молодые люди стали прислушиваться. Аккорд повторился; он несся из чащи сада. Казалось, природа встрепенулась и ожила. Ветви деревьев заколыхались под звуки аккордов, луна смелее заглянула в счастливые лица Инесы и Максима, а плеск волн слился со звуками лютни в одну общую гармонию; немногочисленные звезды замигали в ночном безоблачном небе Неаполя. Из сада раздался нежный мужской голос:
Я привел певцов с собою. Чтоб воспеть тебя, Чтоб почтить тебя достойно, Дивная моя! Здесь со мною купол неба Темно-голубой, Здесь со мной мерцают звезды С нежною луной. Здесь среди цветов курится Фимиам весны, И средь шепота деревьев Слышен плеск волны. С ними я тебе, Инеса — Небо моих грез, Из роскошного Прованса Песнь любви принес.— Это голос де Лорана, — прошептала девушка.
Максим молча стоял около Инесы. Она протянула ему руку и восторженней смотрела ему в глаза.
— Прощай, Массимо! Теперь прощай, мы с тобой простимся как друзья, — говорила Инеса, по-видимому спокойно, но грудь ее высоко поднималась. — Я буду любить тебя вечно…
— Инеса, у рыцаря благородное сердце, ты его не гони от себя, он может сделать тебя счастливою…
— Массимо! Я тебя не понимаю.
— Инеса, твое счастье для меня ближе моего; я буду счастлив, если ты будешь счастлива.
— У тебя нежное сердце, Массимо, но знай, что я не могу быть счастливою иначе, как только любя тебя; и я буду любить тебя. Теперь буду жить с отцом, а переживу его, я уйду в монастырь.
Между тем рыцарь продолжал петь:
Ты ее в своем сердечке Свято сохрани, И для песен всего мира Накрепко замкни.— Слышишь? Он меня никому не уступает, — с веселым простодушием шепнула Инеса, продолжая любоваться красивым и грустным лицом Максима.
Я же перед целым миром Песню запою И немолчно буду славить Красоту твою! И в турнире обнажая Меч свой и в бою, Я немолчно буду славить Красоту твою.Еще рыцарь пел, когда Максим окончательно пришел в себя, и сделав порывистое движение, чтобы уйти, произнес едва слышно:
— Прощай, Инеса, и как это ни страшно сказать, навсегда!
Инеса вздрогнула.
— Не говори так, человек не должен этого говорить. «Там так хотят, где каждое желанье уже есть закон», — невольно пришли ей на память слова бессмертного Данте.