Гибель Византии (сборник)
Шрифт:
— Завидная судьба человека, о котором вспоминают со слезами благодарности, — тихо проговорил. Максим. — Я бы пожертвовал своею жизнью, чтобы сделаться таким человеком.
— Значит и ты так же добр, как и другие твои братья, — проговорила Груша.
Между тем Андрей притащил ящик на палубу и стал доставать из него разные съестные припасы и вино.
— Ну, выпьем, Максим, за радостную встречу.
— Хорошо, Андрей, за счастливую будущность малютки Максима и всего нового поколения; пусть оно будет счастливее нас! — с этими словами Максим опорожнил серебряный стакан вина.
— Во
— Думаю, что застанем. Когда я ехал в Неаполь, он был уже в Генуе, где у него были крупные денежные дела. После того он рассчитывал возвратиться к отцу; я даже присматривался к судам, шедшим нам навстречу, не видно ли его там. Знаешь ли, Максим, — закусывая, продолжал Андрей, — Тану следует бросить. Пока еще кое-какие дела можно вести в ней, но с усилением влияния турок на Черном и Мраморном морях она совсем падет, и недалеко то время, когда Тана будет захвачена татарами или турками. К тому же, там небезопасно. Лучше будет, если я вернусь в Тану один, а уж их не возьму, — прибавил он, указывая на жену и сына.
— В таком случае и сам не поедешь, — возразила ему жена.
— Как бы там ни было, а ехать необходимо, чтобы закончить дела. Она вот, — кивнул Андрей на жену, — все зовет меня в Россию.
— Отчего ты отказываешься? — удивился Максим. — Поезжай, Андрей, тем более, что ты сочувственно относишься к этой стране, которая теперь тебе не чужда, и как мне кажется, ты хочешь видеть в ней наследие Византии.
Между тем, солнце уже стояло высоко. Малютка проснулся и поднял плач. Его все успокаивали. Нежная заботливость, ласки отца, матери и дяди чередовались одни за другими. Ребенок еще плакал, но глазки уже смеялись, а розовые губки складывались в обворожительную улыбку. Андрей взял его на руки, лаская и уговаривая. Максим принялся расспрашивать Грушу о России. Рассказ у нее был не особенно богат: татары, вероломные бояре, да непокорные князья. Одно служило утешением — это митрополит Иона.
Наступал тихий весенний вечер. Старый Константин Дука сидел со своим старшим сыном Николаем под тенью громадного векового дерева у своего дома, прилегавшего к замку. В руках старик держал сочинения Афанасия Великого; перед Николаем были разложены конторские книги и он занимался разными вычислениями. Время от времени старик читал сыну какое-нибудь замечательное место из книги и после обмена мыслей по поводу прочитанного, оба снова погружались в свои занятия.
Кругом царствовала невозмутимая тишина.
За замком вдруг послышались шаги и порывистое дыхание.
Отец и сын подняли голову, прислушиваясь. Скоро из-за угла замка показался старик Елевферий; он совершенно запыхался.
— Кирие, кирие, с берега видна лодка, а в лодке люди!
— Люди? Какие же люди?
— Турки, что ли? — с нетерпением спросил Константин Дука.
— Ах, что вы! Наши дорогие дети! — со слезами уже проговорил Елевферий.
— Андрей?
— И
Николай вскочил и почти бегом бросился к берегу.
— Подожди, Николай, и я хочу! — просительно сказал старик.
Николай засмеялся.
— А я, батюшка, про вас забыл… Ну-ка, Елевферий, помоги мне, поведем батюшку вместе. Это будет скорее.
Старика Дуку взяли под руки и почти понесли. Поднявшись на довольно крутой пригорок, они увидали разбросанные вдали острова, а внизу приставшую к берегу лодку.
— Дети мои, дети мои! — кричал старик. — Ах, Николай, вы все около меня сегодня! Андрей с женою, с внуком! Господи!
С берега заметили людей на горе. Максим шляпою и криком посылал приветствия, но шум волн мешал слышать. Агриппина подняла высоко своего мальчика. Старик Дука плакал и с горы осенял его крестом.
В то время как Максим взял у Груши малютку и помогал ей взобраться на гору, Андрей кратчайшим путем вбежал на нее ранее других, и, упав на грудь отца, со слезами радости говорил:
— Десять лет я не видел тебя, батюшка, десять лет!
— Андрей! Андрей! Какой же ты славный, да как возмужал! — старик пожирал глазами сына. Он перестал обнимать его только тогда, когда Агриппина бросилась пред старым Дукою на колени. Николай поспешно поднял ее и подвел к отцу.
— Моя милая, бесценная дочь, — шептал старик, обнимая Грушу и покрывая поцелуями ее голову.
Когда же Максим поднес малютку к отцу, тот, благословив ребенка, совсем разрыдался.
— Докса си, о Феос имон, докса си! — повторял он, возводя к небу свои влажные глаза.
Между тем Агриппина бросилась к Николаю.
— Мой спаситель! Мой спаситель! Могла ли я думать тогда, кто спас меня! — восклицала она.
Николай нежно обнял молодую женщину и по-отечески поцеловал ее в лоб.
— Это все отец Арсений — не я; молитесь о нем! — смущенно произнес он.
— А что, братец, умер он? — спросила Агриппина.
— Нет, я видел его недавно в Фессалониках.
— Ну, пойдемте, дети мои, я совсем потерял силы. Столько радостей, теперь и умереть можно; более счастливого момента не может быть! Мой славный малютка, мой крошка, — говорил старик, любуясь внуком.
Старый Дука совсем, повис на руках Николая и Елевферия, который перецеловался со всеми и плакал в три ручья; из всех сыновей Дуки веселый Андрей был его любимцем.
— Моя не наглядная, дочь, — обращался старый Дука к Груше, — какая красавица из стран гиперборейских, — ласково улыбнулся он ей, стараясь при этом идти скорее, — а Андрей, ох, разбойник! Какой же он молодец, правда, кирие Агриппина?
— Кирие, — скромно заметил Елевферий, — вы ничего не говорите, совсем ничего, а то больше устанете…
— Ах ты, старина, как же я могу не говорить!
— Я за вас поговорю, кирие, а то вы мне не даете слова сказать…
— Ну, говори, Господь с тобою!
Препирательство стариков всех очень забавляло.
— Да что уж! Я только хотел сказать… — Елевферий потерялся и не знал, о чем говорить, когда заметил, что все его слушают. — Я хотел сказать, что молодые господа все хороши, что таких на свете нет других, — окончательно запутался старик.