Гибель Византии
Шрифт:
Юзбаши погрузил обе руки в кровавое отверстие распоротого живота и покопавшись, извлек блестящий сизой слизью желудок. Разрезав его пополам, он поворошил ножом содержимое и отрицательно покачал головой.
— Следующего, — кивнул султан.
Еще одного раба подняли и поволокли за вывернутые руки. Несколько обреченных стали сильно биться, подобно выброшенным на землю рыбам. Одному даже посчастливилось стряхнуть с себя солдат и схватить валяющуюся неподалеку мотыгу. Но прочие невольники не поддержали отчаянной борьбы и буянов успокоили быстро, перерезав им глотки. Над смельчаком, схватившим мотыгу, даже слегка позабавились, и хотя ему удалось проломить головы двум солдатам, его убили не сразу: сперва отсекли руки и только
В уютном маленьком саду тошнотворно завис запах смерти: запах сырого мяса, крови, требухи и зловоние вспарываемых желудков. Оставшиеся в живых рабы уже не кричали, а тихо стонали в смертной тоске. Те из них, кто еще не успел помутиться в рассудке, молили, каждый своего бога, чтобы останки той злополучной дыни поскорее обнаружились в желудке соседа.
Всецело поглощенный зрелищем, Мехмед не обращал внимания на свиту. Большинство сановников хладнокровно созерцало расправу, другие отворачивали лица или старались незаметно отодвинуться подальше, некоторых мучали рвотные позывы, а кто-то без сил и сознания опустился на землю. Но никому из них и в голову не могла прийти мысль удалиться прочь от этого судилища. Бесконечный животный вой стоял над той импровизированной бойней. Земля перестала впитывать кровь и из-под ног палачей, отгребающих в сторону дымящиеся внутренности, выплескивались красные густые струйки.
Нечто, отдаленно напоминающее пережеванные корки, обнаружили в желудке лишь у предпоследнего, четырнадцатого раба.
Мехмед был удовлетворен.
— Насадить труп мерзавца на кол и выставить на площади, — распорядился он, поднимаясь с табурета. — И приставить рядом глашатая, чтобы каждый знал, какая кара ждет расхитителей имущества султана! Так же поступить и с оставшимся: он видел преступление и не донес о нем.
Он брезгливо осмотрел свои забрызганные кровью сафьяновые сапожки и быстро направился к выходу.
ГЛАВА XII
Гонцы рассеялись по всем дорогам Малой Азии. В каждом городе, селении или кочевом становье они трижды провозглашали слова султана. Не брезговали они и еле приметными тропками, уводящими вглубь топких болот или в заоблачные выси горных пастбищ. И повсюду, куда только могли донести их выносливые кони, страстно звучал призыв к а к к ы н у — набегу.
Глашатаев окружали толпы людей и все они, от мала до велика, жадно внимали рассказам о сказочных богатствах далекого города. Гонцы уносились прочь, оставляя тлеть в душах посеянные там искры алчности и жажды легкого обогащения. Люди возвращались в свои убогие жилища, чтобы поутру двинуться в путь, поодиночке, толпами или целыми племенными кочевьями. Состоятельные отправлялись в дорогу конными, в сопровождении слуг и повозок с дорожным имуществом; кто победнее — шли пешими, пристегнув к поясу саблю или лук с колчаном, с котомками за спиной, в которых болтались их скудные пожитки. Многие имели при себе лишь палки вместо посохов и пустые мешки для сбора добычи. Шли землепашцы, скотоводы, пастухи, батраки и нищие; шли бродяги, калеки, беглые рабы и даже женщины с малыми детьми за спиной. Шли все, кто мог идти, кого влекла надежда обрести на развалинах порушенного города свое неверное счастье.
Шли огузские кочевые народы, костяк ополчений турецких пашей. Шли уроженцы анатолийских, персидских, сирийских земель и южного Кавказа. Шли многие прочие племена и народности, названий которых не сохранила история. Все они именовали себя аккынджы — участники набега — и были преисполнены гордостью и нетерпением.
Греческое слово «истамполи» («к городу»), произносимое турками как «истамбул», звучало на разных языках, порой теряя смысл и искажаясь до неузнаваемости. Часто, завидев богатый город, аккынджы с радостными воплями устремлялись к нему и бестолково карабкались стены, до тех пор, пока не убеждались
На огромном, в охват человеческого глаза пространстве выросло целое море шатров, походных кибиток и шалашей. Пригнанные кочевниками стада овец и коз, сожрав в одночасье траву на лугах, наполняли окрестности голодным блеянием; по утрам дым ногих тысяч костров стелился по земле, подобно густому туману. Султанская полиция — чауши — не знала покоя, без устали вмешиваясь в то и дело возникающие столкновения — из-за пастбищ, колодцев, водоемов — и стараясь не допустить разрастания стычек в межплеменную резню.
Жители Анкары боялись показаться за пределами крепостных стен; городской гарнизон не расставался с оружием: с каждым днем становилось все труднее держать на удалении огромную, томящуюся от безделья массу людей.
Комендант крепости слал слёзные прошения султану и визирю, умоляя убрать полуголодные орды прочь от города, на который уже не раз с вожделением устремлялись алчущие глаза аккынджи. Визирь уважил просьбу — из Бруссы в поддержку воинам гарнизона был выслан полк янычар, которые удобно расквартировавшись в самом центре города, ознаменовали свое прибытие попойками и грабежами.
Дни складывались в недели и месяцы; казалось, еще немного — и это противоестественное скопление людей выйдет из под контроля, взбунтуется, становясь опаснее стихийного бедствия.
Европейские части турецкой армии собирались неподалеку от Эдирне, бывшего Адрианополя.
Каждое утро султан, окруженный свитой пашей, военачальников и санждак-беев, отправлялся на осмотр прибывающих войск. Вернувшись во дворец, он наспех проглатывал пищу и даже не сменив одежд, направлялся в свои палаты, где выслушивал донесения гонцов из азиатских провинций. Вести приходили радостные: только возле Анкары численность войск начинала переваливать за две сотни тысяч воинов.
Однако в глазах высших сановников все чаще вспыхивал тревожный огонек: им, умудренным опытом многих войн, хорошо были знакомы все тяготы по удержанию в узде столь огромной армии. И потому, получив приглашение от своего старого друга, великого визиря, скоротать вечер за партией в шахматы, правитель Западного бейлика Караджа-бей отправился в его палаты, внутренне уже готовый к непростому разговору.
Удобно устроившись на подушках и едва прикоснувшись к угощению, бейлер-бей пристально взглянул на Халиль-пашу, приподнял нефритовую фигурку и сделал первый ход. Визирь чуть качнул головой и в свою очередь двинул пешку на середину поля. Некоторое время они играли молча. Затем Халиль-паша, как бы невзначай, упомянул донесение коменданта Анкары, сокрушенно посетовав на ограниченный кругозор этого некогда именитого полководца.
— За гребнем мелких забот ставленники нашего повелителя порой не в силах проникнуться величием замыслов султана. Да живет он вечно! — заключил визирь.
Караджа-бей был полностью согласен со словами визиря и, откровенность за откровенность, поведал первому советнику о многочисленных жалобах, приходящих от управителей бейлика.
— Наша армия велика и могуча, да приумножит Аллах число ее воинов! Моё сердце не может не ликовать, когда я узнаю о всё новых и новых отрядах, спешащих к нам с вассальных земель. Однако, надо сознаться, обеспечивать войска необходимым количеством провианта становиться все труднее.