Гиллеспи и я
Шрифт:
— Вы были в курсе привычек семьи, знали, что девочки гуляют в сквере, заплатили этому немцу, который признался, что по вашему поручению похитил Роуз Гиллеспи, возможно, при помощи жены. На данном этапе вы обвиняетесь в киднеппинге. Но мне очень интересно, как умерла девочка. Кто с ней расправился, мисс Бакстер? Шлуттерхозе? Его жена? Или вы сами?
Не открывая глаз, я уронила голову на грудь. Инспектор продолжал высказывать всевозможные домыслы. Хотя трудно было не возражать против откровенной нелепицы, я упорно молчала. Грант все вещал и вещал, мне даже стало страшно, что он никогда не уймется. Наконец он сделал паузу и заметил:
— Ну что, Билл, по-моему, она не желает нам помогать. А жаль… Посмотрим, что она запоет в суде.
Стерлинг с шумом захлопнул
Не услышав ни щелканья замка, ни поворота ключа, я открыла глаза. Детективы оставили дверь распахнутой настежь. В коридоре было пусто. На мгновение я задумалась, не попытаться ли сбежать. Представила, как на цыпочках крадусь по коридору, выскальзываю через неохраняемый выход и попадаю на улицу. И что дальше?
Не успела я ответить на этот вопрос, как на пороге возник рослый констебль и отвел меня в камеру.
Ночью, несмотря на усталость, я никак не могла уснуть. Все тело чесалось, и я с содроганием представляла, что тонкий матрас кишит клопами. Даже если насекомые мне почудились, все равно в камере было до отвращения грязно. Казалось, сами стены источали зловоние, насквозь пропитавшись запахом застарелой мочи и пота моих предшественников, с примесью душка из канализации. Холодный воздух, проникающий сквозь зарешеченное окошко, был отравлен едким дымом близлежащих заводов. Каждый раз, слыша в коридоре чьи-то шаги или звяканье ключей, я молилась, чтобы открылась дверь и Стерлинг сообщил, что меня арестовали по ошибке и сейчас же выпустят, а Гранта с позором уволили из полиции. Согласна ли я принять скромные извинения главного инспектора?
Увы, мечты оставались мечтами. Иногда дверь все-таки открывалась, но каждый раз на пороге возникал дежурный констебль с фонарем, совершающий ночной обход. Убедившись, что я не повесилась на нижней юбке, он уходил, оставляя меня наедине со своими мыслями, бессвязными и спутанными после дневных потрясений. Допрос Гранта расстроил и обескуражил меня. В голове не укладывалось, что в полиции всерьез воспринимают столь дикие и необоснованные обвинения. Кем бы ни были эти немцы, наверняка при аресте они от страха попытались свалить на кого-нибудь вину за свои злодеяния. Но почему они выбрали козлом отпущения меня, Гарриет Бакстер? Уже то, что они знали мое имя, казалось непостижимым.
Меня тревожило и то, что заправлял всем Грант. Стерлинг производил впечатление достойного и здравомыслящего человека. По словам Неда и Энни, он обладал неиссякаемой энергией и упорством, и, хотя его усердие не помогло вернуть Роуз, детектив сделал для Гиллеспи все, что от него зависело. Видимо, после того, как обнаружили тело, расследование перешло к старшему по званию. Быть может, инспектор Грант считал ниже своего достоинства заниматься поисками пропавшего ребенка: несомненно, только скандальное убийство отвлекло его от очередной партии в городском гольф-клубе. По-моему, он был насквозь фальшивым и пекся исключительно о своей репутации, а не о поиске истины. Хватало уже и того, что Грант дал приказ о моем аресте на основании столь шатких — да и вовсе лживых — показаний. Казалось, он уже сейчас уверен в моей виновности. Оставалось только уповать на то, что председатель суда окажется умнее Гранта, сразу увидит, что я никак не связана с этими немцами, и закроет дело за отсутствием состава преступления.
Больше всего меня волновало, как воспримут мой арест бедные Нед и Энни. Невыносимо было даже думать, что они хоть на секунду увидят меня в дурном свете. При мысли, что о моем заключении узнает отчим, на меня накатывала новая волна стыда. К счастью, Рэмзи еще не вернулся из Швейцарии, и я надеялась, что, прежде чем до него дойдут хоть какие-то слухи, полиция установит ошибку и выпустит меня, сняв все обвинения.
Всю ночь в моей голове роились мысли, одна тревожнее другой, и к утру я была в полном изнеможении. От нечего делать я стала сочинять письма в уме, раз за разом начиная со слов «Милый Нед! Милая Энни!», однако, несмотря на все усилия, не продвинулась дальше первой строки. Быть может, Нед
Наверное, на этом месте я все же провалилась в сон — и неожиданно обнаружила, что могу пролезть сквозь решетку на окне и полететь над крышами домов. Я направилась прямо на Стэнли-стрит и стала кружить над верхним этажом дома номер одиннадцать. Шторы в квартире Гиллеспи были открыты. Я заглянула в окно гостиной — там сидел Нед, опустив голову в ладони. Энни нигде не было. Подлетев ближе, я коснулась стекла. Мне отчаянно не хватало дружеского участия, душевного разговора — и все же я колебалась. Затем решила, что не хочу пугать Неда — он ведь с ума сойдет, если увидит меня парящей за окном, словно птица, — и в последний момент упорхнула прочь.
Как выяснилось, процесс в полицейском управлении был чистой формальностью. Дознание проходило в обычном кабинете в Крэнстонском управлении; председательствовал член муниципального совета Бейли, мрачный тип, чьего имени я не помню. Мне почти не дали говорить, и вопреки моим ожиданиям дело не закрыли. Вместо этого я в тот же день должна была предстать перед шерифским судом, в одиннадцать часов утра, куда меня немедленно и доставили в закрытом фургоне из темного полированного дерева. Более всего фургон походил на огромный гроб на колесах: ни одного окна, только узкая дверь в задней стене. Ехали мы недолго; по пути меня немилосердно трясло, а в крошечное окошко в потолке виднелся лишь квадратик серого неба. На Уилсон-стрит два констебля, ехавшие на подножке, помогли мне спуститься на тротуар. Несколько случайных прохожих посмотрели в нашу сторону, но в целом мое прибытие осталось незамеченным.
Меня проводили в камеру в полуподвале, где я познакомилась с Джоном Каски — адвокатом, выбранным мной из списка в полицейском управлении. Я думала, в список попали только опытные специалисты по уголовным делам, но на первый взгляд Каски казался совершенно не приспособленным к профессии: лет шестидесяти с небольшим, мягкий и немного рассеянный, он походил на букиниста или стареющего викария. В руке он держал исковое заявление, где черным по белому было написано, что я, действуя сообща с этими немцами, похитила Роуз. Когда я робко выразила надежду, что дело закроют за отсутствием состава преступления, Каски опешил.
— Э нет, — сказал он. — Это вряд ли.
— Тогда что вы мне посоветуете, сэр?
— Говорить правду и не городить огород.
— Простите?
— Не городить огород. — Видя мое замешательство, он объяснил: — Будьте краткой, мисс Бакстер. Вам зададут кучу вопросов, но вы не беспокойтесь. Правда, другого случая высказаться наверняка не представится. Тем не менее говорите кратко и по сути. Посмотрим, получится ли освободить вас под залог.
Вероятно, Каски хотел меня подбодрить, однако его слова не принесли облегчения. Чем меньше оставалось времени до суда, тем сильнее меня мучила неизвестность. Каски еще не виделся с Гиллеспи и не знал, вернулась ли Энни из Абердина и сообщила ли полиция Неду о моем аресте. С одной стороны, я предпочла бы подольше скрывать свое положение от друзей, с другой — их присутствие помогло бы мне воспрянуть духом. Впрочем, оказалось, что слушания предстоят закрытые, и едва ли туда пустят моих знакомых. Тевтонских клеветников тоже не ожидалось; Каски из достоверных источников знал, что их уже поместили в тюрьму: Шлуттерхозе отправили в пригород Глазго, а его жену — в Северную тюрьму на Дьюк-стрит — уродливое закопченное здание, окруженное толстыми стенами. Несколько месяцев назад, когда я проходила мимо его главных ворот, оттуда на улицу высыпали какие-то оборванные девицы, хихикая и шпыняя друг друга, — видимо, их только что освободили. Элспет рассказывала пугающие истории об условиях содержания заключенных, и от одной мысли, что я могу попасть на Дьюк-стрит, у меня холодело внутри.