Гипсовый трубач

Поляков Юрий Михайлович

— Федотов! Скорее! Федотов!

Врач открыл портфель, выхватил оттуда металлическую коробочку, в которой на марле лежал стерилизованный шприц с иголками, хрустнул ампулой, ловко набрал в шприц темную жидкость, пустил вверх короткую струйку и двинулся к посиневшему барду, перенесенному общими усилиями на диван.

— Иди, иди, парень! — Абдулов взял Мохнача под локоть и повел к выходу. — Антракт.

— А он не умрет? — спросил Вова, к стыду своему думая о том, что если Федотов не спасет Высоцкого, тот уже никогда не сможет выступить в МИЭПе.

— Высоцкий? Ты что, спятил? Он бессмертен! Иди и никому не говори о том, что видел! Понял?

— Понял…

Утром Мохнач хотел броситься к Марине Гранниковой и рассказать о невозможном чуде,

приключившемся ночью. Но кто же поверит? Девушка вообще может рассердиться и решить, что он спятил. Одно лишь могло подтвердить правдивость слов — снимок с автографами звездной пары, но его-то он с испугу забыл на столе в доме на Малой Грузинской. Жизнь кончилась. Аспирант Иванов каждый день ждал Марину после занятий у выхода из аудитории. Две недели Вова из Коврова молчаливо носил в себе свою тайну. Это было странное чувство! Наверное, нечто подобное ощущает пророк, которому на перепутье явился шестикрылый Серафим, сделал пересадку сердца, дал подробные инструкции, как осчастливить человечество, а взамен вырванного болтливого языка вшил жало мудрое змеи. И вот ты уже пророк, исполненный спасительного знания, ты вернулся к людям, а те ничего не замечают. Как объяснить, как доказать? Высунуть свой новый, юркий, раздвоенный язычок? Засмеют, а то еще и в зверинец упекут…

И вдруг во время лекции в аудиторию влетела перепуганная секретарша ректора и заполошно вскричала:

— Кто Мохнач?

— Я…

— Скорее!

— Что случилось? — удивился преподаватель.

— Скорее!

А случилось вот что: в приемную позвонил Высоцкий, представился своим хриплым, всесоюзно любимым баритоном, и секретарша с испугу соединила его с шефом. Бард объяснил, что пообещал студенту Владимиру из Коврова, выступить в институте, но приболел, а теперь вот поправился и готов выполнить обещание.

— А-а-а… — начал было ректор.

— Не волнуйтесь, концерт будет шефский.

Сначала, конечно, подумали, что это розыгрыш, но на всякий случай запросили кадровика, и тот ответил: из ковровских у них учится только один студент по фамилии Мохнач. Фантастическая весть мгновенно разнеслась по всему вузу, смотреть на чудотворного провинциала приходили целыми потоками и факультетами. Но самое главное: Марина впервые взглянула на Володю с тем благосклонным удивлением, из которого иногда потом вырастает любовь. Однако настоящая слава к Мохначу пришла, когда он вместе с начальством встречал артиста у проходной института, вел его на глазах у всех по территории к центральному корпусу, отгоняя наглецов, желавших получить автограф. Зал набился до отказа, по самые люстры. Вова слушал концерт, как положено виновнику торжества, из-за кулис, проведя туда же и Гранникову. А вот аспиранта Иванова, пытавшегося за ней увязаться, не пустили дежурные из студенческого оперотряда.

Чу-уть помедленнее, кони, Чуть поме-едленнее! —

хрипло клокотал бард, истязая струны, — и вены на его жилистой шее набухали нечеловеческой чернотой. Из зала ему кричали «Еще!» и несли скромные слюдяные кулечки с гвоздиками, изредка розы: масштабное производство цветочных корзин и огромных художественных букетов тогда еще в Отечестве не наладили, зато делали ракеты и перекрывали реки. После концерта Высоцкий, весь какой-то потемневший и съежившийся, достал из гитарного футляра забытую фотографию:

— Марина просила тебе отдать! Она всем теперь, даже в Париже рассказывает, как ты мной нарядился. Ну, будь здоров, Вова из Коврова! А это вам! — он протянул Гранниковой три алые розы и ушел.

— Какая Марина? — теряя дыхание, спросила девушка.

— Влади, — просто ответил Мохнач и показал снимок с автографами.

Глава 46

Профессия — хороший человек

Через три месяца Марина Гранникова стала Мариной Мохнач, а Вова из Коврова перебрался в просторную профессорскую

квартиру, где книг было столько, что их даже не пытались расставить по полкам, а лишь, чтобы не мешали под ногами, передвигали стопками с места на место, как шахматные фигуры. Тесть, доктор экономических наук, величал зятя «юношей» и, понимая загруженность современной молодежи, всегда уступал ему очередь в туалет и ванную. А теща, домохозяйка, звала его Вовиком и закармливала домашними пончиками. В институте же Мохнач стал важным человеком: если надо было пригласить кого-то из актеров, певцов, поэтов или космонавтов, дело поручали ему. Он добывал телефон, звонил и представлялся другом Высоцкого.

— Звать-то вас как? — подозрительно спрашивала побеспокоенная знаменитость.

— Вова из Коврова.

— Это ты, что ли, Высоцким нарядился? — теплело на том конце провода.

— Я…

— Слышал, слышал — рассказывали… Чего надо?

Никто не отказывал. Даже Градский, к которому на кривой козе не подъедешь, согласился, прибыл навеселе, спел, выслушал овации, поругался с секретарем парткома МИЭПа и послал его на три буквы, что теперь можно расценить как дальние раскаты приближавшейся перестройки, а тогда квалифицировали как идеологическое хулиганство.

…Высоцкий умер следующим летом, в 1980-м, во время Московской олимпиады. Влади жила в Париже, неопытная новая подруга барда Оксана ушла спать в другую комнату, а Федотов, пивший вместе со своим великим пациентом, задремал и не успел сделать спасительный укол. Чтобы попасть на похороны в наглухо оцепленный район Таганки, нужен был специальный пропуск. Но Мохнач дозвонился до Абдулова и смог, пройдя мимо гроба, в последний раз увидеть своего кумира с белой розой в мертвых руках.

После окончания института Вову оставили в Москве, мало того — сразу несколько серьезных организаций бились за право принять в свой коллектив легендарного молодого специалиста. Он выбрал засекреченный НИИ, где ему обещали квартиру в течение года, и не обманули. Мохнач тоже не обманул ожиданий начальства, тем более что организация оказалась небедная: кто только не перебывал, благодаря ему, в актовом зале с большим мозаичным панно «Закурим перед стартом!», спроворенным все тем же Гришей Гузкиным. Постепенно Вова передружился со знаменитостями, которым, кстати, давал возможность неплохо заработать. Жизнь состоялась: актеры звали его на премьеры в театры, режиссеры — в Дом кино на закрытые показы, художники — на вернисажи, писатели задаривали книгами с нежнейшими автографами, спортсмены тащили с собой в сауну, где пили водку и ругали тренеров, пичкающих их допингами. Часто беспокоили из других крупных организаций — просили помочь. Он помогал, ничего не требуя взамен, ну разве что путевку в хороший санаторий для тестя с тещей.

Постепенно его деятельность стала приобретать всесоюзный размах, из областей и республик нерушимого СССР звонили и приезжали, моля заманить к ним за немалое вознаграждение ту или иную столичную знаменитость. Как-то раз один молодой, но уже популярный певец, вернувшись из Тюмени, куда Мохнач послал его вместо закапризничавших «Гусляров», спросил по-простому:

— Вов, сколько я тебе должен?

— За что?

— За наводку.

— Ты что, с ума сошел?! Я же по-дружески!

— А-а-а… — недоверчиво протянул певец. — Хороший ты человек!

В девяносто первом все рухнуло — стало не до концертов и устных журналов. НИИ тихо сокращался, усыхал, сжимался, напоминая некогда цветущий, обильный город, оказавшийся в стороне от новой железной дороги. Зарплату сотрудникам не выдавали месяцами, а если и выдавали, оклада хватало на поход в универсам. Марина, к тому времени уже мать двоих детей, плакала и говорила, что лучше бы она вышла замуж за аспиранта Борю Иванова, эмигрировавшего в 1989 году в Америку вместе со своей секретной специальностью. Помогла ему фамилия бабушки, урожденной Юнгштукер, которую при поступлении он успешно утаил от дотошных кадровиков, искренне считавших, что евреи для оборонных профессий слишком рассеянны.