Гитлер и его бог. За кулисами феномена Гитлера
Шрифт:
Шпеер пишет в своих воспоминаниях: «Эти монументы говорили о его притязании на мировое господство задолго до того, как он осмелился поделиться этими планами даже со своими ближайшими соратниками… Я всякий раз замечал, что Гитлер приходил в волнение, когда я мог продемонстрировать ему, что, по крайней мере, в размерах, мы превзошли все величайшие здания в истории. Разумеется, он никогда не давал выхода этим своим пьянящим чувствам. Разговаривая со мной, он редко использовал высокие слова. Возможно, в такие моменты он испытывал некое благоговение, трепет, но это был трепет перед самим собой и своим величием, которое он завещает будущему и вечности… Однажды на лестнице, ведущей в его апартаменты, Гитлер внезапно остановил меня, пропустил вперед свою свиту и произнес: “Мы создадим великую империю. В ее состав войдут все германские народы. Она будет простираться от Норвегии до Северной Италии. Я должен сделать это сам. Только бы не подвело здоровье”. Но и тогда он все еще сдерживался. Весной 1937 года Гитлер посетил мой берлинский выставочный зал. Мы стояли перед двухметровой высоты макетом стадиона, рассчитанного на четыреста тысяч человек… Мы говорили об Олимпийских играх, и я опять сказал ему (я упоминал об этом и раньше), что спортивная арена
И Шпеер продолжает: «Гитлер хотел, чтобы был построен огромный зал для собраний купольной конструкции, в несколько раз больший, чем Собор Святого Петра в Риме. В диаметре купол составлял восемьсот двадцать пять футов. Под этим куполом находился зал площадью примерно в четыреста десять тысяч квадратных футов, в котором могли стоя поместиться более ста пятидесяти тысяч человек… Городской вокзал должен был превзойти по размерам Главный вокзал в Нью-Йорке… Замысел состоял в том, чтобы люди, выходя из вокзала, были поражены или, скорее, ослеплены открывающейся городской панорамой и тем самым – величием рейха»21. Фест цитирует слова Гитлера, которые тот произнес в 1937 году: «Поскольку мы верим в вечность этого рейха, наши здания также должны быть вечными, то есть… мы строим не для 1940 года и не для 2000-го; как соборы нашего прошлого, они должны стоять тысячелетиями». «В 1938 году он разработал план превращения Берлина в столицу мира, – поясняет Фест, – сравнимую лишь с Древним Египтом, Вавилоном или Римом»22.
Когда так называемый «революционер с Верхнего Рейна» все еще писал и думал в причудливой средневековой манере, ученые Возрождения по всей Европе делились друг с другом энтузиазмом и открытиями, относящимися к «новому знанию». В каком-то смысле, они были первыми европейцами. Но в те бурные времена даже чистое знание вынуждалось к тому, чтобы встать на чью-либо сторону, религиозную или политическую. Часто этим людям приходилось платить собственной жизнью за отказ защищать предвзятые мнения. Время костров, казематов и виселиц еще не прошло. Но христианская эпоха, которую мы называем Средними веками, уже подходила к концу. А эпоха, последовавшая за ней, которую историки подразделяют на различные периоды, не закончилась и сейчас. Ренессанс вновь открыл людям дерзкое искусство самостоятельного мышления в духе древних греков и римлян, но властям предержащим это умственное упражнение казалось весьма подозрительным. Они не любили вопросов, так как не хотели, чтобы их самих можно было ставить под вопрос.
Движение, называемое Ренессансом или Возрождением, представляло собой гораздо более сложное явление, нежели обычно принято считать. В наши дни часто ограничиваются поверхностными ассоциациями с искусством таких гениев, как Леонардо да Винчи, Микеланджело и Рафаэль, с гуманистическими произведениями писателей, подобных Эразму Роттердамскому. Искусство эпохи Возрождения, безусловно, является одним из важнейших сторон нового видения мира. Великие исторические периоды всегда венчаются расцветом искусства в той или иной форме. Однако мало кто знает, что в рамках этого движения происходило и другое: переоткрытие герметизма и магии. Френсис Йейтс продемонстрировала это в своем эссе «Джордано Бруно и герметическая традиция» и в некоторых других публикациях. Она пишет: «Я считаю, что невозможно переоценить тот факт, что в рамках Ренессанса существовали две совершенно различные традиции [интеллектуальная и магическая], которые пользовались разными методами, прибегали к разным источникам и обращались к разным сторонам человеческого ума»23. Марсилио Фичино, переводчик Платона, и Джованни Пико делла Мирандола были не только эрудированными классическими филологами – они были также и магами. Магом был и Джордано Бруно, сожженный за это на костре в 1600 году. С другой стороны, Эразм Дезидерий, Томас Мор и Джон Колет, а также многие другие были учеными-гуманистами. Пико четко определил это различие в письме к своему другу: «Наша жизнь была славной, и в памяти потомков мы будем жить не в школах грамматиков или питомниках молодых умов, но в компании философов, в тайных кругах мудрецов, где обсуждаются не вопросы о матери Андромахи или детях Ниобы и другая бессмысленная чепуха, но вещи божественные и человеческие»24. Однако магия и оккультизм, хотя и станут неиссякаемыми источниками идей современного мышления и современной науки, останутся в европейской культуре лишь тайными течениями. Они никогда не сумеют достичь того уровня зрелости, которого они достигли в древнем Египте или в Индии. Интеллектуалы, «грамматики» возьмут верх и разовьют «натурфилософию», которую мы сейчас называем наукой.
Но в Возрождении был и третий компонент – «эмоциональный». Через Фукидида, Демосфена, Перикла, а также Цезаря, Цицерона и Тацита люди Возрождения вновь учились чувствовать благородную и возвышающую душу причастность к некоему большему целому – это было чувство патриотизма, «общего блага», вдохновляющее влияние традиций прошлого. Они начинали сознавать общность, в которую входит каждый гражданин, которая является его большим «я», ради которой в грозные времена он должен быть готов отдать жизнь. Средневековое общество представляло собой кастовую иерархическую систему, в которой каждое лицо занимало свое фиксированное место, а право мыслить и принимать решения было прерогативой небольшой верхушки. Теперь же, следуя по пути, указанному античностью, Ренессанс и Реформация вновь открыли ценность отдельной личности и ее способность к самостоятельному мышлению. Пройдет немного времени, и виттенбергский монах открыто заявит свое – равно как и любого другого человека – право на свободное мышление и будет смело отстаивать это право даже в столкновениях с высшей властью. Новая задача, встававшая перед людьми, – необходимость самосознания – вынуждала их найти некое высшее целое, к которому принадлежит отдельная личность. Так в структуру сознания вошел патриотизм.
Полное издание «Германии»
Как мы только что видели, Тацит писал, что германцы имели caerulei oculi, rutilae comae, голубые глаза, рыжеватые волосы и что у них были «огромные тела». Впоследствии эти характеристики, наряду с продолговатым (долихоцефальным) черепом – в особенности, начиная с последних десятилетий XIX столетия – станут стандартным описанием расово чистого германца, «белокурой бестии», идеального эсэсовца. Какими ненадежными были эти, а также и многие другие утверждения Тацита, особенно там, где ему приходилось писать с чужих слов, стало ясно совсем недавно. Филологи обнаружили, что выражение caerulei oculi, rutilae comae было просто общим местом, который классические авторы использовали для того, чтобы впечатлить своих читателей диковинным обликом варварского народа; другими словами, это выражение было историографическим клише. Великий греческий историк Геродот применял то же самое клише, описывая скифов, а римлянин Плиний использовал его для описания сингальцев с острова Цейлон! Так рождаются мифы – опасные мифы, если они становятся истиной для армии вооруженных фанатиков.
Одним из выдающихся деятелей германского Возрождения был рыцарь Ульрих фон Хуттен (1488—1523) – любитель приключений, патриот, сатирик и сторонник Лютера. Он сделал из херуска Арминия «настоящую культовую фигуру», которую впоследствии будет использовать германский национализм и нацизм. Арминий был германцем, осмелившимся противостоять всесильным римлянам. В 9 году н.э. он нанес им страшный удар в Тевтобургском лесу. Арминий – или, в германизированной форме, Герман – «происходил из семьи князей [племени херусков] и воспитывался в Риме при дворе императора». Его биография является иллюстрацией того, как успешно римляне ассимилировали завоеванные народы. Арминий даже стал трибуном римской армии – звание эквивалентное генерал-лейтенанту – и сражался, как и многие другие, против того же народа, из которого происходил сам (он командовал вспомогательными германскими отрядами). За это ему было предоставлено – первому из германцев – римское гражданство и звание всадника. Причины, по которым он пошел против Рима, неясны. Он встал во главе заговора, завел три ударных римских легиона под командованием Вара в ловушку и уничтожил их. Это было тяжелейшим поражением римских войск в истории. Именно поэтому продвижение римлян и остановилось на Рейне28.
Приукрашенная история об Арминии – погибшем позднее от рук своих же соплеменников – станет впоследствии одной из главных составляющих германского националистического мифа, формировавшегося со времен Возрождения. Этот миф предоставит аргументы, обосновывающие правомерность проведения разделительной линии «север – юг» и станет подтверждением того, что они, германцы, отличны от всех других народов мира, что они окружены враждебными народами и должны уметь постоять за себя в борьбе с ними. Первыми «антитезу Германия – Рим» (фон Зее) провели гуманисты, а своего высшего развития она достигла у Лютера. Германцы почувствовали, что отличаются от романо-латино-валлийских народов. Отныне протестанты будут сражаться с католиками, а культура (Kultur) – бороться с цивилизацией (Zivilisation). Со временем германцы провозгласят себя воплощением высшего Духа, а некоторые даже станут утверждать, что германцы – это единственные люди, наделенные душой. Романо-латино-валлийцы же, вместе с цветными и всеми прочими народами, окажутся «материалистами» – они подобны материальным объектам или животным. Их назовут Untermenschen, людьми второго сорта, низшими людьми, полулюдьми и даже нелюдьми, существами, лишь маскирующимися под человека (к ним, например, относили евреев).
Германия была готова к появлению Мартина Лютера (1483—1546). «Лютер значительно усилил националистический подъем, который слился с реформацией и придал лютеранству специфический германский колорит»29. Лютер побывал в Риме и своими глазами видел «отвратительные кощунства, творимые у престола Антихриста». Его также глубоко оскорбило презрительное и высокомерное отношение южан к отсталым германцам: «Германская нация – самая презираемая! В Италии нас называют животными, во Франции и Англии над нами смеются, подобным образом поступают и все прочие». Развивалась «своего рода германская паранойя» (Поляков), которая, в конечном счете, превратится в свою противоположность – убежденность в том, что германцы являются особым, высшим типом человеческих существ. Выражаясь языком психологии, комплекс неполноценности стал компенсироваться манией величия и, в конце концов, полностью перерос в нее.