Гитлер и его бог. За кулисами феномена Гитлера

ван Фрекем Джордж

«В гитлеровской “Майн Кампф” расизм и дарвинизм вступили в симбиоз», – пишет Христиан Центнер⁶⁶. Теперь нам хорошо известны некоторые источники книги Гитлера. Мы также знаем, что в нацистской Германии она стала евангелием истины и, посредством политической пропаганды, через систему образования и средства массовой информации формировала стиль мышления миллионов. Более того, лежащий в ее основе социальный дарвинизм нашел живой отклик в немецкой мысли того времени.

Нижеследующие цитаты из Гитлера говорят сами за себя. Он пишет в «Майн Кампф»: «Нет сомнений, этот мир однажды станет ужасающей сценой войн за существование внутри самого человечества. В итоге победит лишь инстинкт самосохранения. Перед его всепожирающим пламенем так называемый гуманизм, в действительности являющийся смесью трусливой робости и самообмана, растает, как снег под лучами мартовского солнца. Человек достиг величия в постоянной борьбе. Постоянный мир приведет

его к упадку»⁶⁷. В мае 1942 года Гитлер произнес речь перед 10 тысячами молодых лейтенантов, «его военных наследников» (Генри Пикер приводит ее в конце «Застольных бесед Гитлера»). Он говорит здесь: «Полное глубокого смысла высказывание одного великого философа войны [Клаузевица] гласит, что борьба, то есть война, является породителем всего. И тот, кто наблюдает природу, кто способен видеть вещи такими, как они есть, обнаружит, что это высказывание применимо ко всем живым существам и ко всему происходящему не только на земле, но и далеко за ее пределами. Словно вся вселенная подвластна лишь этому закону: постоянно происходит отбор, в результате чего торжествует более сильный, а слабый погибает. Поэтому некоторые говорят, что природа жестока и безжалостна. Другие же понимают, что природа, поступая так, лишь следует железному логическому закону». Этот урок был хорошо усвоен Гитлером. В одном из своих ночных монологов он сформулирует его немного по-другому: «Нечего жалеть людей, осужденных провидением на гибель… Ни в коем случае нельзя жалеть того, кто лишен необходимой в жизни стойкости»⁶⁸.

«Жизнь жестока, – размышлял Гитлер глубокой ночью в своей восточной штаб-квартире. – Явиться, существовать, уйти из жизни: всегда и везде это означает убивать. Рожденное должно умереть, от болезни, несчастного случая или войны – разницы нет. Однако те, кто пали в войне, могут утешаться тем, что принесли жертву во имя будущего своего народа». Его логика была проста: «Если меня упрекнут, что в развязанной мною войне погибло сто или двести тысяч, то я могу ответить: из-за того, что я сделал раньше, население Германии увеличилось более чем на полтора-два миллиона. И если я требую принести в жертву десять процентов, в итоге я даю им остающиеся девяносто. Я надеюсь, что через десять лет немцев в мире будет еще на 10—15 миллионов больше – мужчин, женщин, неважно. Я создаю необходимые жизненные условия»⁶⁹. «Война – это самое обычное, самое естественное. Война есть всегда и везде. Ей нет начала, и мир не наступит вовеки. Война – это жизнь. Война есть в любом состязании, война – это изначальное состояние», – сказал Гитлер Герману Раушнингу и добавил: «Природа жестока – поэтому жестокость позволена и нам»⁷⁰.

И все же Гитлер не верил в теорию эволюции Дарвина. В хитросплетениях его ума уживались самые противоречивые и абсурдные идеи (то же самое наблюдается и в идеологии под названием «нацизм») – он принимал практические следствия, выводимые популяризаторами Дарвина из дарвинизма, отвергая саму эту теорию. Ведь если Дарвин прав, и все люди произошли от общего предка, как тогда обосновать существование высших и низших рас? При этом сам Дарвин никогда не утверждал, что естественный отбор может привести к созданию высшей расы. Согласно Дарвину, масса живых существ более или менее однородна, и если кто-то лучше приспособлен к данным условиям, то это еще не значит, что он является лучшим в абсолютном смысле. Более того, теория Дарвина применима лишь к индивидуумам, он никогда не пытался приложить ее к социальным организмам; такое применение, в сущности, является искажением исходной теории.

В 1942 году, пролистав книгу о происхождении человеческих рас, Гитлер скажет: «Кто дал нам право усомниться в том, что человек был таким, каким мы видим его сегодня, с начала времен? Да, изучение природы показывает, что в растительном и животном царствах происходят изменения, но нигде вид не делает таких прыжков, какой был бы необходим для появления современного человека из обезьяноподобного предка»⁷¹. Его вполне удовлетворяли объяснения, данные в эксцентричной «теории мирового льда» Ганса Гёрбигера. Тот считал, что вселенная является результатом борьбы огня и льда, что солнечная система порождена взрывом некоего большого космического тела, а геологические эпохи объясняются последовательными столкновениями нашей Земли с луноподобными объектами.

Трейчке, Фрич, Геккель

Как следовало ожидать, самомнение германцев достигало пика тогда, когда ход событий возносил их на вершину успеха. История знает два таких случая: при образовании Германского государства в 1871 году и в период ускоренного развития немецкой экономики во времена Вильгельма перед Первой мировой войной.

Выдающимся националистом, представляющим первый период, являлся герр профессор Генрих фон Трейчке (1834—1896). «Он активно действовал и до объединения Германии, но особенно явственно его влияние проявляется в последние декады столетия… Стоя перед битком набитой

аудиторией, Трейчке провозглашал свою глубокую веру в моральную силу германцев и в Народ (Volk). Воинственная нота проходила через все его лекции [в Берлинском университете], он словно хотел совершить подвиги, которые из-за глухоты ему не было дано свершить на полях сражений»⁷².

«Карьера Генриха фон Трейчке отражает рост реакции и расизма в университетской среде», – пишет Джон Вайсс. «Он был любимцем прусской элиты. Кайзер лично назначил его королевским историографом, и без его знаменитой “Немецкой истории XIX века” [в пяти томах, не закончена] не мог обойтись ни один зажиточный дом… Идол немецких студенческих союзов, Трейчке давал профессорское благословение предрассудкам правящего класса. В течение двадцати лет его аудитории заполнялись членами правительства и военными самого высокого ранга, его классы были забиты их сыновьями и будущими учителями, которые, тогда как их сверстники во Франции изучали демократические добродетели, изучали добродетели самодержавия… Своим пронзительным голосом, который практически полная глухота огрубляла еще больше, разливаясь, как древнегреческий демагог, Трейчке превозносил империализм, поносил евреев, нападал на демократию и социализм. Гражданские, утверждал он, не имеют права вмешиваться в утверждение священного бюджета вооруженных сил. Нужно возблагодарить бога войны за то, что в те годы, когда Пруссия объединяла Германию, всеобщего избирательного права еще не было».

Именно здесь создавались и сплавлялись воедино составные элементы немецкого менталитета: прусский национализм и расизм, самовластие, милитаризм, уважение к существующей иерархической пирамиде, безусловное подчинение и чувство долга. Эти элементы подкрепляли националистические амбиции и милитаризм, которым был пропитан сам воздух, которым дышали немцы. Этот дух был настолько силен, что даже левые не смогли противостоять его влиянию в 1914-м, а потом еще раз в 1933-м. Именно он сделал невозможной демократическую республику – просто потому, что демократические принципы были ему непонятны и чужды. «Зачем давать право голоса читателям газет? Есть вопросы, которые под силу решать лишь избранным. Всеобщее среднее образование также вызывало недовольство. Но раз уж этого нельзя избежать, назначьте учителями отставных офицеров, они сумеют развить в душах учеников нужные ценности. Социализм для Трейчке был предательским заговором евреев, феминизм – незаконным отродьем еврейского социализма и еврейских женщин. Феминизм противоречит природе и угрожает патриархальной семье и воинской этике – истокам прусского величия. Как впоследствии будут утверждать нацисты, роль женщины состоит в том, чтобы рождать новых членов расы, заботиться о воинах и быть символом добрых чувств».

«Трейчке критиковал даже Бисмарка за то, что тот не объединил всех германцев в единую имперскую мировую державу (Weltmacht). Народу, наделенному силой завоевывать и поглощать более слабые государства, само небо предписывает делать это. “Смелые народы растут – трусливые погибают”. Трейчке мечтал о дне, когда немецкий флот пойдет вверх по Темзе, а германская армия оккупирует Лондон… Если Австрия и Россия начнут войну, Германия должна поддержать Австрию [что она и сделала в 1914-м, развязав Первую мировую], так как расовый долг требует, чтобы германцы правили “низшими” славянами. В политике все решает сила. Война объединяет нации и воспитывает героизм, тогда как мир уродует личность и приводит к власти пошлые силы коммерции. Дело не в том, что сильный всегда прав, сила и есть право. Трейчке говорил, как мог бы сказать позднее Гитлер: “История – это лишь вечная борьба одной расы с другой”». Джон Вайсс назвал герра профессора «хриплым рупором казармы».

«Огромная популярность грубых упрощений Трейчке – это пример того, как расистская идеология позволяла многим представителям высшего класса Германии сводить комплексные социальные и моральные различия к расовым. Позже они принимали всерьез разглагольствования тех, кто в разгар социальных катастроф проповедовал расовую революцию и войну. Идеи Трейчке были воскрешены правыми радикалами в 1920-х, и он стал одним из немногих писателей XIX века, чьи работы попали в официальный нацистский список книг для обязательного чтения. Цитаты из Трейчке были в тех брошюрах, которые выдавались солдатам рейха во время Второй мировой войны»⁷³.

Теодор Фрич – еще одна влиятельная фигура времен всплеска немецкого национализма в период правления Вильгельма. Он также действовал политическими средствами, но предпочитал тайные пути, поэтому мы уже встречались с ним на этих страницах: именно он основал Germanenorden. Так или иначе, немецкий расизм был практически идентичен антисемитизму – евреи были главным чужеродным телом. Их часто сравнивали с бактериями или вирусами, внедрившимися в живое тело Народа. Ту же роль приписывали и цыганам, но в сравнении с численностью, экономическим и культурным влиянием евреев, они не представляли особой важности.