Гладкое личико (сборник)
Шрифт:
– А куда оно девается, по-вашему?
Травник посмотрел на Анну, и она увидела, что глаза у него как у козы – зеленые, пронизанные солнцем, только не с продольными зрачками, а с круглыми.
Когда травник уходил, Анна спросила, смущаясь:
– Сколько я вам должна?
– Я в другом месте заработаю, – уклонился травник.
– В каком? – полюбопытствовала Анна.
– Мы открыли совместное предприятие. Компьютеризация школ.
Анна ахнула. Вот тебе и Божий человек. Нынче Божьи люди и те в кооперативах.
Потом поняла: он не Божий человек. Нормальный технарь. Просто не думает
Анна стояла над муравейником.
Она могла теперь уходить далеко в лес. Гулять подолгу. Из трех неприятелей остался один: недообщение. Олег приезжает раз в неделю. В основном его нет. Ирочки тоже как бы нет. Но зато есть книги. У Грановских прекрасная библиотека.
Выяснилось, что Анна – узкий специалист. Знает узко, только то, что касается профессии. А дальше – тишина... Серая, как валенок. Как рассветная мгла. Чехова не перечитывала со школьных времен. А что там было в школе? Человек в футляре? Борьба с пошлостью?
Какая борьба? Писатель не борется, он дышит временем. Анна открыла поразительное: Чеховых два. Один – до пятого тома. Другой – после. Пять томов разбега, потом взлет. Совершенно новая высота. Отчего так? Он знал, что скоро умрет. Туберкулез тогда не лечили. Жил в уединении, в Ялте. Вырос духовно до гениальности.
Уединение имеет свои преимущества. Может быть, остаться здесь навсегда. Купить избу. Завести коз.
Что город? Котел зла, из которого поднимаются в небо бурые испарения. А она сама, Анна, чем она жила? Какими установками? Выдирала Вершинина из семьи. А у него действительно две дочери, пятнадцать и семнадцать лет. Как они войдут в жизнь после предательства отца? А жена... Куда он ее? Пустит по ветру? Она наденет в волосы пластмассовый бантик и сквозь морщины будет улыбаться другим мужчинам? А Вершинин будет жить с усеченной совестью? Зачем он ей, усеченный...
Травник не прав. Зло, которое вырабатывает человек, опускается на его же собственную голову.
«Люди через сто лет будут жить лучше нас». Так говорили Астров, Вершинин, Мисаил Полознев, Тузенбах. Видимо, сам Чехов тоже так думал.
Через сто лет – это сейчас. Сегодня. Тогда были девяностые годы девятнадцатого века. Сейчас – двадцатого. И что же произошло за сто лет?
Сегодняшний Вершинин выходит в отставку. Армию сокращают. Тузенбахи вывелись как класс. Исчезло благородное образованное офицерство. Сталин ликвидировал. Соленый вступил в общество «Память». Ирина и Маша пошли работать. Они хотели трудиться до изнеможения? Пожалуйста. Этого сколько угодно.
В Москву не переехать – не прописывают. Только по лимиту.
А мы, сегодняшние, смотрим в конец девятнадцатого века и ностальгируем по той, прежней жизни, по барским усадьбам, белым длинным платьям, по вишневым садам, по утраченной вере...
От муравейника шел крепкий спиртовой дух. Сосна оплывала смолой. Земля отдавала тепло. Как давно Анна не жила так – с муравьями, с деревьями, с собой, с Чеховым. Интересный был человек. А почему был? И есть. Книги сохранили его мысли. Энергетику души. В сущности – саму душу. Значит, можно беседовать. Правда, беседа односторонняя – монолог. Но все равно односторонняя беседа с
Ирочка... Как перевернула всю жизнь. Как будто Анна переместилась на другую сторону планеты и плывет в другом полушарии, где свой климат и своя еда.
Вернувшись на дачу, Анна застала Беладонну.
Беладонна щелкала семечки и разговаривала с Ирочкой, как с равной. Ее совершенно не смущала Ирочкина отключенность. Беладонне главное было – сказать, выговориться.
– Представляешь... – громко закричала Беладонна через весь участок. – Эта сволочь Ленчик, говно на лопате, я ему говорю: возьми ребенка на выходные, это все-таки и твой внук. А он мне...
– Не надо, – тихо, испуганно попросила Анна, подходя.
– Что «не надо»? – сбилась Беладонна.
– Не говори слова «говно».
– Почему? – еще больше удивилась Беладонна.
– Нет такого слова.
– Как это... Говно есть, а слова нет?
Оперировал Олег. Петракова – на подхвате, всевидящим оком, как инструктор-ас при вождении машины.
Операция – сложнейшая. Разъединяли сиамских близнецов. Срослись в позвоночнике, было общих четыре сантиметра. Сначала подумывали одного отбраковать, чтобы второй шел – с гарантией. Но Петракова постановила: поровну. Как можно отбраковать живого человека? На ком остановить выбор?
Операция удалась. Оба мальчика живы. Их повезли в реанимацию на двух разных каталках.
– В тебе есть крупицы гениальности величиной с клопов, – небрежно оценила Петракова.
Называется похвалила. Почему с клопов? Надо обязательно обидеть. Сочетать несочетаемое: восхищение и презрение.
Олег не ответил. Снял маску.
– Поехали ко мне, – между прочим, позвала Петракова.
– Зачем? – холодно спросил Олег.
– Угадай с трех раз.
Он молчал. Стягивал перчатки. Она смотрела на его руки.
– Как мы... – вспомнила она и сморщилась, будто от ожога. Ее жгли воспоминания.
Олег испугался, что она назовет вещи своими именами. Но она не назвала.
– С крупицами гениальности? – насмешливо подсказал Олег.
– Ты весь гениальный. От начала до конца. Ты себе цены не знаешь, да тебе и нет цены. Твоя мать – счастливая женщина. Хорошего сына вырастила. Я бы мечтала, чтобы у меня был такой...
Немецкий философ считал, что женщины бывают двух видов: матери и проститутки. Это совершенно разные психологические структуры с разным набором ценностей. Петракова каким-то образом смешивала в себе одно с другим. Вернее, одну с другой. И Олега тоже видела в двух ипостасях: и сыном, и любовником.
– Пойдем ко мне в кабинет, – позвала Петракова.
– Нет-нет... – торопливо отказался Олег.
– Боишься?
– Чего мне бояться?
– А если не боишься, пошли, – подловила она.
Пришлось идти за ней в кабинет.
В кабинете она достала из холодильника бутылку виски. Стаканы. Разлила.
– За Мишу и Сашу.
Так звали близнецов.
Олег почувствовал, как устал. Четыре часа на ногах. Высочайшее нервное напряжение. Он гудел, как высоковольтный столб.
Выпил. Послушал себя. Напряжение не проходило.