Глава семейства
Шрифт:
Кларисс стала для меня тем самым яблоком. Человек, но не человек. Я не мог выбросить Кларисс из головы. И я выбросил из головы человечество. Как-то так.
И когда в студне пищевого брикета мне попался жестяной кружок, я долго не мог понять, что это. Для меня в пищевом брикете были две составляющие: съедобное желе и несъедобная картонная обертка. Жестяных кружков я раньше не встречал. Я бы непременно выкинул его, но было некуда. И еще я не знал, как отреагирует на него Эллис. Возможно, она попытается скормить его мне. Это первое о чем я тогда подумал: "Как отреагирует на это Эллис?". Я крутил кружок в руках, рассматривал его так и эдак, но мозг работать решительно отказывался. Возможно, он чувствовал исходившую от кружка угрозу равновесию, воцарившемуся в моей психике.
Я провел кромкой жестянки по стенке кокона не специально. Это было совершенно непроизвольное действие. Так шимпанзе, получив в руки карандаш, начинает рисовать на чем попало. Жесть легко вспорола стенку, оставив длинный разрез. Я даже не сразу осознал значимость этого явления - просто поднес руку к разрезу и почувствовал холод. И снова подумал об Эллис: "Она рассердится, если увидит, что я разрезал стенку... разрезал стенку... разрезал стенку...". Последние два слова бились в сознание, как таран в кирпичную стену. Поначалу из стены вылетали отдельные кирпичи, потом, сразу по нескольку штук, пока в стене не образовалась брешь. Я ощутил, как затвердевают нервные клетки, не позволяя мне заорать, или расплакаться. До меня дошло. И я принялся кромсать ставшую вдруг ненавистной ткань кокона.
Стенка выходила к стыку пола и стены сарая, почти у самой двери. Слишком расширять лаз было нельзя - Эллис могла почувствовать поток воздуха или понижение температуры. Я зажал жестянку в зубах и скользнул в разрез, прижав руки к бокам. Обдирая грудь о сучки и гвозди, дополз до двери. Зазор между стеной сарая и стенкой улья образовывал треугольный в сечении тоннель. Его ширина не позволяла мне как следует развернуться, и я просто надавил на дверь руками и грудью, стараясь не сильно прогибать стенку улья у себя за спиной. Дверь не поддавалась. Еще усилие. Безрезультатно. Дверь что-то подпирало снаружи. Моих сил было явно недостаточно.
Я видел в фильмах: в подобной ситуации героями овладевает отчаяние, они сдаются, а потом что-нибудь происходит: кто-то приходит им на помощь, или вдохновляет их пафосной речью, или герой вспоминает чье-то наставление. Он хватает оружие и снова бросается в бой. Меня некому было спасать или вдохновлять. И вспоминать мне было нечего. Поэтому впадать в отчаяние я не стал - на это не было времени. Я отчетливо понимал: другого шанса уже не будет.
Мне удалось подтянуть колени к груди и развернуться поперек тоннеля. Теперь моя спина упиралась в дверь, а колени - в стенку кокона. Превратившись, таким образом, в некое подобие пружины, я попытался распрямиться и открыть дверь. В свете фосфоресцирующей стенки кокона, я видел, как на пол капает кровь. Я сосредоточился на этом, стараясь не думать, откуда она капает. И еще нельзя было думать о том, что стенка под моими коленями прогибается, отрываясь от стены сарая с громким треском, который вот-вот услышит Эллис. И о том, что дверь может так и не открыться, а если даже и откроется, у меня просто не хватит сил сбежать и меня все равно поймают. Я смотрел, как в доски пола впитывается кровь, расширяя бурое пятно, и старался вообще ни о чем не думать. Поэтому, когда правая нога внезапно провалилась в кокон, не успел сгруппироваться. Возможно, снаружи ткань кокона было значительно легче разорвать, чем изнутри. Возможно, дело было в приложенных мною усилиях. Моя нога оказалась внутри кокона, и прежде, чем я успел хоть что-то понять, мне в лодыжку вцепились острые шипы. Уже не боясь себя обнаружить, я взвыл, выдергивая ногу из кокона, и запрокинув голову. Только тут я увидел, что мои усилия увенчались успехом: дверь приоткрылась достаточно, чтобы в нее, хоть и с трудом, можно было протиснуться. В открывшемся проеме я разглядел залитый лунным светом двор фермы. Теперь было видно, что дверь снаружи завалило снегом, который, впрочем, уже почти стаял. Оттолкнувшись от пола уцелевшей ногой, я буквально выдавил себя из сарая на ледяную корку, покрывшую ночью снег.
Подтянув онемевшую правую ногу
Правая нога теперь действовала как протез: на нее можно было опираться, но бежать было невозможно. Впрочем, идти было недалеко, только до гаража. Холода и боли я в тот момент не чувствовал, накаченный адреналином до самой макушки, но со стороны, думаю, представлял собой более чем жалкое зрелище. Кровавый след, во всяком случае, за мной тянулся отчетливо.
Как я дошел до гаража, как стягивал с трактора скользкий, казавшийся неимоверно тяжелым, брезент, как с молитвами и бранью заводил ржавую колымагу, как, завернувшись все в тот же брезент, вел ее наугад прочь от фермы - я помню, будто это было вовсе и не со мной. Первую неделю своего осмысленного пребывания в больнице я посвятил написанию писем.
Первое было адресовано моему бывшему командиру. В нем я сухо описывал произошедшую со мной историю, и просил добиться отправки на мою бывшую ферму военного патруля. Как я узнал из ответного письма, военный патруль обнаружил на месте моей фермы только груду головешек. От кокона остались лишь обгорелые клочки.
Второе письмо я отправил семье, на чью ферму я ввалился на тракторе, разнеся в щепки курятник. Я отправил им с письмом крупную сумму денег и просьбу писать мне хотя бы раз в год, чтобы я мог удостовериться, что с ними все в порядке. Ответ пришел через три месяца. Хозяин фермы, рыжий Хопкинс, писал, что у них все отлично: младший сын женился, и теперь в семье ожидается прибавление. Трактор он, по его же выражению "довел до ума", и учит старшего внука им управлять.
Именно трактора касалось мое третье письмо. Его адресовал конструктору того самого трактора. Все же этот гроб на воздушной подушке простоял в гараже без присмотра почти полгода, не считая того срока, что был до меня, но все-таки довез меня до людей. Ответ мне пришел совсем из другого города. Оказалось, конструктор давно умер, и письмо переслали его внучке. Она благодарила меня за теплый отзыв о детище ее деда, но, похоже, так и не поняла, что вызвало у меня такую любовь к тривиальному трактору.
С некоторых пор я действительно полюбил технику. Полюбил машины, шум, гул большого города. Я люблю этот город. Потому что его не любят эти твари.
В мою руку лег белый прямоугольный конверт. Просто бумага, без всяких надписей. Только аромат. Аромат спелых поздних яблок. Так пахла Эллис в тот день, когда пришла ко мне в дом. Это был запах атаки. И потому я, ни на секунду не задумываясь, свернул девчонке шею.
Когда Локми заглянул в кабинет, я все еще сжимал в кулаке роскошную гриву ее волос. Тело болталось на сломанной шее, будто тряпичное, пчелиные крылышки вывалились из расстегнутого платья. Лицо у нее было удивленное.
– Еще одна?
– Локми смотрел на меня сочувственно.
– Да, - я разжал кулак, и голова девушки со стуком поздоровалась с полом.
– У нее волосы рыжие.
– Это принципиально?
– Да. У всех остальных волосы были темными, как у меня или светлыми, как у того бедолаги, что попал в лапы Кларисс.
– Думаешь, они нашли еще кого-то?
– Запросто. Фермеров-одиночек на ничейных землях в избытке.
– Одного не пойму: чего они к тебе привязались? - Локми присел перед телом девушки и задумчиво пощупал прозрачное крыло.
– Они ведь город терпеть не могут, но все равно приходят. Это уже которая по счету? Третья?
– Пятая. Две приходили до тебя. Я спрашивал. Только Кларисс способна давать потомство. И они уверены, что дело во мне.
– И что теперь?
– Теперь... - я поднес к лицу конверт.
– Теперь звони ребятам. Скажи, я знаю ферму, где живет рыжий старик с семьей. У него целая коробка таких конвертов, - вдохнул сладкий яблочный аромат. - Пора бы уже навестить дочурку...