Главный подозреваемый
Шрифт:
– Обо всем забудь. Ешь мясо, понюхай, как пахнет, вина выпьем, потом любовью займемся. Жизнь прекрасна!
В тот вечер их не беспокоили. У следователей и без них дел хватало. Впрочем, все действия, предпринятые следователями и тогда, и впоследствии, не привели к положительному результату. Чего о них и рассказывать?
Но суета, поднятая ретивым молодым оперуполномоченным в вечер трагедии, имела одно неожиданное следствие. Жители дома, вовлеченные во всю эту кутерьму, не поняли, что спектакль, в котором им были отведены роли статистов и «Кушать подано!», уже сыгран, занавес опущен, зрители разошлись, что и им пора расходиться по домам, самим превращаться
Продвинулись они в своих расследованиях далеко, даже слишком далеко, намного дальше официального следствия. Помогло им в этом, в частности, то, что они не были обременены всей этой процессуальной рутиной, протоколами, экспертными заключениями, уликами и прочими доказательствами, ничем таким, что можно было бы приобщить к делу. Все, чем мы располагаем, это рассказы, которые они сами рассказали или могли рассказать. Если бы захотели и смогли.
Ромик
Ну и денек выдался! Наверно, самый интенсивный в моей жизни, пока, конечно. Есть о чем рассказать! Вот и Машка, в кои веки, сама меня разыскала, в кафешку затащила и слушала, раскрыв рот. Я вроде как крутой, свидетель убийства.
Хотя какой я свидетель? Говорят, что я ближе всех к месту убийства находился, кроме убийцы, конечно, и что с того? Я же ничего не видел, я вообще ничего не понял, у меня ни единой мысли об убийстве или чем-то там таком в голове не мелькнуло, пока крик не услышал и в квартиру не вбежал. Да и тогда… У меня тогда вообще никаких мыслей не было, если честно. Было, наоборот, какое-то странное ощущение, что я это не я, а какой-то сторонний наблюдатель, который смотрит, нет, не на труп, а на молодого парня, похожего на меня, на Мещерякова Романа Александровича, и удивляется, что тот ничего не чувствует, ни страха, ни любопытства, ни горя.
А ведь вроде как должен был чувствовать. Я же мертвяков ни разу в жизни не видел, даже на похоронах никогда не бывал. А тут смотрю и – ничего. Как на куклу смотрю. Кровь лужей, блестит и растекается. Хоть и недолго смотрел, может, секунду или две, а почему-то отметил, что – растекается. Еще подумал, что наверно в ковер впитывается, за счет капиллярных сил. А еще – что ковер теперь выбросить придется, дорогой ковер, но не отмоешь. «Какой ты смелый», – это Машка сказала.
Почему – смелый? В чем тут смелость? И зачем она вообще здесь нужна? Разве в кино нужна смелость? А тут ощущения были ну точно как в кино, в 3Д, но не в реале. Если уж о кино речь зашла. Там часто такое показывают. Я имею в виду, как человек впервые оказывается на месте убийства. Как его потом лечить начинают от психологической травмы, как разные психоаналитики заставляют его раз за разом рассказывать о случившемся, чтобы изжить и в конце концов стереть эти воспоминания.
Мне раньше все это интересно было смотреть, я вообще психологию ставлю выше действия, но теперь знаю, что все это туфта. Я о психологической травме – не было у меня никакой травмы! И рассказывать раз за разом, что я видел и что при этом чувствовал, мусоля мельчайшие детали, у меня нет ни малейшего желания или потребности. Но пришлось, всем подряд, потому что все считали себя вправе меня об этом расспрашивать. Так достали, что у меня одно желание осталось – чтобы от меня, наконец, отстали. Даже мелькала мысль правду им сказать. Вы только не подумайте чего, правду не об убийстве,
Может быть, я бесчувственный? Это я к тому, что ничего не чувствовал, когда на тело смотрел, ни страха, ни любопытства, ни горя. Стоп! При чем здесь горе? Ведь второй раз оговариваюсь, как сказали бы все эти психоаналитики, лицензированные и доморощенные, оговорочка по Фрейду.
Кто он мне был? Я имею в виду убитого. И с чего бы мне о нем горевать? Я ведь даже не знаю точно, как мне его называть, как-то никогда не приходило в голову, надобности не было. Мы же были, в сущности, незнакомы. Я до последнего времени, до самого убийства, не знал ни фамилии его, ни имени, не говоря уже об отчестве. Хотя нет, отчество как раз знал, точнее говоря, мог бы вычислить, если бы задумался, – Викторович, дядю Витю из десятой я помню.
А его не помню. Он же недавно у нас поселился, чуть больше года назад, это я точно знаю, у меня для этого есть точная вешка, для меня очень важная. Но он раньше, когда-то давно, в нашем доме жил, потому что все его знали. И он всех знал.
Еще точно помню, как увидел его в первый раз. Я на занятия спешил, поэтому по лестнице спускался, так быстрее, чем наш лифт вызывать. Стоит какой-то мажор у десятой квартиры и дверь ключом открывает. Думаю, купил, наверно, квартиру, она с осени пустой стояла после того, как бабка Алевтина умерла. Поздоровался на автомате. А он мне:
– Привет. А ты кто?
– Дед Пихто, – отвечаю, опять на автомате, и дальше иду.
– А! Ты наверно Ромик, Мещеряков, – донеслось мне в спину. – Мне-то казалось, что ты совсем маленький, ан вишь, вырос, уже хамить старшим научился. Как время бежит!
Но мне это по барабану, я на занятия опаздывал. Вечером поехал в поместье, родители уже перебрались туда на лето. За ужином, как водится, допрос с пристрастием, что делал целый день, поминутно, как дела в университете и все такое прочее. Я и упомянул о встрече, чтобы как-то заполнить отведенное на допрос время и случайно не проговориться о том, что на самом деле в тот день в университете случилось, это же моя личная жизнь и родителям о ней знать не надо. Что тут началось!
– Этот вернулся! – воскликнула мама.
– И как только, сволочь, посмел! – отец так грохнул кулаком по столу, что тарелки подскочили, а мама, которая вообще-то терпеть этого не может, ни грохота, ни слов таких, даже обычного своего замечания не сделала, а вроде как даже кивнула, соглашаясь.
Так с тех пор и пошло – Этот, по-другому они его не называли, хотя говорили о нем, особенно когда думали, что я их не слышу, часто. Они о нем при мне вообще не разговаривали. Только в тот первый вечер, когда они выпустили пар, мама взяла меня за плечи и, пристально глядя мне в глаза, сказала:
– Рома, обещай мне, что ты никогда не будешь разговаривать с этим ужасным человеком. Обещай, что ты будешь его за версту обходить. А если он к тебе посмеет подойти, то сразу нам скажешь.
Пришлось пообещать, по пунктам.
Выполнение обещания далось мне без малейших усилий. Мы же почти не виделись, хоть и жили в пределах прямой видимости. Но это же Москва, обычное дело. Так что когда предки приставали ко мне, а у них на этом какой-то странный пунктик был, я с чистой совестью отвечал: ни-ни. Если бы не эти их напоминания, я бы о нем вовсе забыл, а так невольно следил за ним, не с большим, но все же интересом – что в нем такого ужасного? Ничего такого не обнаружил. Более того, все наши в доме относились к нему по-доброму, даже бабка Пелагея, звали его Веником, причем не за спиной, а в глаза, и он на это идиотское прозвище откликался. Но не могу же я звать его Веником? Пусть будет Соседом.