Глаза на том берегу
Шрифт:
— Так вот, мужики. Много я лет по тайге ходил. А сколько обувки порвал и травы стоптал — не счесть. И все это время мой лучший друг Шумилкин, — он ехидно улыбнулся прямо в глаза инспектору, — свою обувь стаптывал и ту же траву мял. Да, пожалуй, побольше моего наберется, он, кажись, тяжельче меня будет. По моему следу шел. Все хотел меня в чем-то уличить. Я сейчас на пенсии. И ему пора бы отдых знать, раз уж такое дело, раз уж не поймал меня за столько-то лет, значит, думаю я, уж и не поймает. Верно я говорю? И за это дело предлагаю выпить. Мы свое дело делали как могли:
Он выпил.
— Тост, как на праздник, — улыбнулся Володя и тоже выпил, заморщился.
Инспектор выглядел побитым, по лбу его катились крупные капли пота. Он вытер их рукавом толстого домашней вязки свитера, взял рюмку, выпил и с грохотом поставил на стол.
— Хватит дурака валять!
— Эт ты о чем? Или опять старое вспоминаешь? Забудь… Забудь… Не поймал и не поймаешь…
— Хватит, я говорю, — повторил инспектор и мгновенно сбросил, как маску, с лица улыбку, беспомощную и вызывающую жалость, даже свой тяжелый живот подобрал. — За все время подходит платить по счету.
— Кому платить-то? А? Кого поймал, тот пусть и платит. Или не знаешь законов? — Тимофей не изменил тон, он все так же смеялся в душе и издевался над инспектором, хотя внешне выглядел подшучивающим добрячком.
— Прав ты, прав, не тебе платить. Не смог тебя за руку схватить. Согласен. А вот совесть у тебя есть? Сейчас, когда нам с тобой скоро на тот свет отправляться, ты можешь подумать, сколько добра людям сделал, а сколько зла? И не только людям, вообще — миру. Есть, спрашиваю, совесть?
— А почему же у меня ее не должно быть? Я человек порядочный. Даже в магазине без очереди никогда не лезу. Почему-то стесняюсь. Понимаешь…
— Ты знаешь, что натворил?
— И что же я такого натворил? Будь так ласков, сообщи… А то сам я чего-то не припомню…
— Э-э-эх! Не первый год в тайгу ходишь. Знаешь, что такое шатун, а ты сидишь, смеешься, радуешься, думаешь, надул Шумилкина! Эх, я-то еще думал, ты человек… Никогда бы не поверил, что ты пустил медведя в тайгу, когда знаешь, что там люди посторонние, не охотники…
— Великое дело — шатун… Подумаешь… — отмахнулся Тимофей. — А что, правда, что ль, объявился? Так убьет кто-никто. Охотников-то на шкуру много найдется. Шатуна по закону можно стрелять. Здесь даже ты не придерешься.
— Да, может, и убьют…
— Надо же — шатун… — продолжал притворяться Тимофей. — И откуда ему взяться?
— Даже наверняка убьют. А пока он человека на буровой задрал. Парня молодого.
Шумилкин встал, не глядя собеседникам в глаза, сунул руки в рукава шубы, достал из кармана и бросил на стол пять патронов с прозрачными пластмассовыми гильзами. И вышел.
Стоял Тимофей, как оплеванный, — понял он, что Шумилкин выследил его на это раз, поймал, но неизвестно почему на половине бросил расследование, решил отпустить его, простить, помиловать, как милуют преступника.
И еще понял он, почему не проходило беспокойство все эти дни. Он оставил гулять в лесу шатуна. Поднял с берлоги и заставил искать себе пропитание в зимнем голодном
Медведь уже пришел к людям. К людям, его не ждущим и не умеющим с ним справиться. И если его не остановить, не уничтожить сейчас же, он еще много дел натворит, много бед…
— Да… Дела… — Володя запустил пятерню в бороду, подергал ее в одну сторону, в другую, виновато, как-то по-собачьи, улыбнулся.
— Пойдешь стрелять? По следу — пойдешь? — спросил Тимофей, не глядя напарнику в глаза.
— У меня три дня осталось. Отгулы кончаются. Не уложиться, не успею. Ведь еще и дорога полтора дня.
— Да, не успеешь. Один пойду.
Тимофей вздохнул. Прав инспектор Шумилкин, прав как правы законы, за соблюдением которых он в меру своих сил следит: старость не старость, годы не годы, а платить надо, надо идти. И если законы Тимофей, вопреки постоянным стараниям Шумилкина, как правило, удачно обходил, словно объезжал сосну, когда на лыжах с горы спускался, обманывал инспектора, то здесь, в этом деле он сам хотел платить.
— Да брось ты, — сказал Володя. — Найдется кто-нибудь, без тебя его убьют. Чего бегать. Когда его теперь догонишь, где найдешь?
В небе одна за другой гасли звезды. В этот последний миг темноты, самой густой, более черной, чем ночью, Тимофей вышел из поселка. Как всегда бывает зимой при ясном небе, играл, покалывая нос и щеки, скручивал в морщины кожу на лице мороз. И еще ветер донимал, задувал сбоку, норовил под легкий, вытертый полушубок забраться.
Тимофей шел уверенным шагом. Слегка поскрипывал под лыжами снег, где-то на другом конце поселка одиноко и тоскливо тявкала в ночь собака, так же, промерзшим голосом, отвечала ей другая. Но Тимофей будто этого и не слышал. Он уже настолько привык к звукам поселка, что натренированное ухо эти звуки отбрасывало, почти не принимая, оставляя только те, что рождались в тайге, среди деревьев.
Тимофей шел напрямик. Шел опять налегке, лишь кое-что из продуктов дней на пять, ружье, патроны — свои, латунные. И сейчас, когда не было за спиной Володи, когда никто не подгонял взглядом, не мерил его выносливость и способность передвигаться быстро, он, характеру своему вопреки, не думая даже о том, что не перед кем себя показывать, спешил и шел быстро, даже быстрее, чем ходил обычно.
Он не мог знать, где теперь медведь. И не было надобности идти к берлоге, чтобы от начальной точки пройти весь путь зверя, весь его мучительный путь в поисках пищи. Он знал заранее, не читая следы, что пищи медведь не нашел, что не смог, раненый, добыть себе что-то на пропитание. И поэтому первой его жертвой мог и должен был быть только человек. Человек, в отличие от зверя, всегда беспечен, даже когда сам охотится. У человека нет звериного слуха и нюха, предупреждающих об опасности, нет лосиных ног, дающих возможность вовремя убежать через сугробы, нет силы, способной противостоять силе хищника. И медведь напал на человека.