Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова
Шрифт:
– Всё понятно? – обратилась Анна Васильевна к классу.
– Понятно!.. Понятно!.. – хором ответили дети.
– Хорошо. Тогда назовите примеры.
На несколько секунд стало очень тихо, затем кто-то неуверенно произнёс:
– Кошка.
– Правильно, – сказала Анна Васильевна, сразу вспомнив, что в прошлом году первой тоже была “кошка”. И тут как прорвало:
– Окно! – Стол! – Дом! – Дорога!
– Правильно, – говорила Анна Васильевна.
Класс радостно забурлил. Анну Васильевну удивляла та радость, с какой ребята называли знакомые
А с задней парты, где сидел толстый Васятка, тоненько и настойчиво неслось:
– Гвоздик… гвоздик… гвоздик…
Но вот кто-то робко произнёс:
– Город.
– Город – хорошо! – одобрила Анна Васильевна.
И тут полетело:
– Улица… Метро… Трамвай… Кинокартина…
– Довольно, – сказала Анна Васильевна. – Я вижу, вы поняли.
Голоса как-то неохотно смолкли, только толстый Васятка всё ещё бубнил свой непризнанный “гвоздик”. И вдруг, словно очнувшись от сна, Савушкин приподнялся над партой и звонко крикнул:
– Зимний дуб!
Ребята засмеялись.
– Тише! – Анна Васильевна стукнула ладонью по столу.
– Зимний дуб! – повторил Савушкин, не замечая ни смеха товарищей, ни окрика учительницы. Он сказал это не так, как другие ученики. Слова вырвались из его души как признание, как счастливая тайна, которую не в силах удержать переполненное сердце.
Не понимая странной его взволнованности, Анна Васильевна сказала, с трудом сдерживая раздражение:
– Почему зимний? Просто дуб.
– Просто дуб – что! Зимний дуб – вот это существительное!
– Садись, Савушкин, вот что значит опаздывать. “Дуб” – имя существительное, а что такое “зимний”, мы ещё не проходили. Во время большой перемены будь любезен зайти в учительскую.
– Вот тебе и зимний дуб! – хихикнул кто-то на задней парте.
Савушкин сел, улыбаясь каким-то своим мыслям, ничуть не тронутый грозными словами учительницы. “Трудный мальчик”, – подумала Анна Васильевна.
Урок продолжался.
– Садись, – сказала Анна Васильевна, когда Савушкин вошёл в учительскую.
Мальчик с удовольствием опустился в мягкое кресло и несколько раз качнулся на пружинах.
– Будь добр, объясни: почему ты систематически опаздываешь?
– Просто не знаю, Анна Васильевна. – Он по-взрослому развёл руками. – Я за целый час выхожу.
Как трудно доискаться истины в самом пустячном деле! Многие ребята жили гораздо дальше Савушкина, и всё же никто из них не тратил больше часа на дорогу.
– Ты живёшь в Кузьминках?
– Нет, при санатории.
– И тебе не стыдно говорить, что ты выходишь за час? От санатория до шоссе минут пятнадцать, и по шоссе не больше получаса.
– А я не по шоссе хожу. Я коротким путём, напрямки через лес, – сказал Савушкин, как будто сам немало удивлённый этим обстоятельством.
– “Напрямик”, а не “напрямки”, –
Ей стало смутно и грустно, как и всегда, когда она сталкивалась с детской ложью. Она молчала, надеясь, что Савушкин скажет: “Простите, Анна Васильевна, я с ребятами в снежки заигрался”, – или что-нибудь такое же простое и бесхитростное, но он только смотрел на неё большими серыми глазами, и взгляд его словно говорил: “Вот мы всё и выяснили. Чего же тебе ещё от меня надо?”
– Печально, Савушкин, очень печально! Придётся поговорить с твоими родителями.
– А у меня, Анна Васильевна, только мама, – улыбнулся Савушкин.
Анна Васильевна чуть покраснела. Она вспомнила мать Савушкина – “душевую нянечку”, как называл её сын. Она работала при санаторной водолечебнице, – худая усталая женщина с белыми и обмякшими от горячей воды, будто матерчатыми, руками. Одна, без мужа, погибшего в Отечественную войну, она кормила и растила, кроме Коли, ещё троих детей.
Верно, у Савушкиной и без того хватает хлопот.
– Придётся мне сходить к твоей матери.
– Приходите, Анна Васильевна, вот мама обрадуется!
– К сожалению, мне нечем её порадовать. Мама с утра работает?
– Нет, она во второй смене, с трёх.
– Ну и прекрасно. Я кончаю в два. После уроков ты меня проводишь…
Тропинка, по которой Савушкин повёл Анну Васильевну, начиналась сразу на задах школьной усадьбы. Едва они ступили в лес и тяжко гружённые снегом еловые лапы сомкнулись за их спиной, как сразу перенеслись в иной, зачарованный мир покоя и беззвучья. Сороки, вороны, перелетая с дерева на дерево, колыхали ветви, сшибали шишки, порой, задев крылом, обламывали хрупкие, сухие прутики. Но ничто не рождало здесь звука.
Кругом белым-бело. Лишь в вышине чернеют обдутые ветром макушки рослых плакучих берёз, и тонкие веточки кажутся нарисованными тушью на синей глади неба.
Тропинка бежала вдоль ручья – то вровень с ним, покорно следуя всем извивам русла, то, поднимаясь высоко, вилась по отвесной круче.
Иногда деревья расступались, открывая солнечные весёлые полянки, перечёркнутые заячьим следом, похожим на часовую цепочку. Попадались и крупные следы, в виде трилистника, принадлежавшие какому-то большому зверю. Следы уходили в самую чащобу, в бурелом.
– Сохатый прошёл! – словно о добром знакомом, сказал Савушкин, увидев, что Анна Васильевна заинтересовалась следами. – Только вы не бойтесь, – добавил он в ответ на взгляд, брошенный учительницей в глубь леса. – Лось, он смирный.
– А ты его видел? – азартно спросила Анна Васильевна.
– Самого? Живого? – Савушкин вздохнул. – Нет, не привелось. Вот орешки его видел.
– Что?
– Катышки, – застенчиво пояснил Савушкин.
Проскользнув под аркой гнутой ветлы, дорожка вновь сбежала к ручью. Местами ручей был застлан толстым снеговым одеялом, местами закован в чистый ледяной панцирь, а порой среди льда и снега проглядывала тёмным, недобрым глазом живая вода.