Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова
Шрифт:
– Какой хлеб! – сказал я. – А помните, во время войны был какой хлеб?
– Да, – сказал Он, – неважный был тогда хлеб.
Я набрался сил и посмотрел Ему в глаза:
– Помните наши школьные завтраки?
– Да, – твёрдо сказал Он, и я понял по Его тону, что силы у него по-прежнему достаточно.
– Такие вязкие пеклеванные булочки, да?
– Да-да, – улыбнулся Он, – ну и булочки…
Ноги у меня ходили ходуном. “Нет, я не могу сейчас. Нет, нет… Пусть Он всё съест. Ведь мне приятно смотреть, как Он ест. Он насытится, и я заплачу”.
– Сало “лярд” и яичный порошок, а? – с лёгкостью усмехаясь, спросил я.
–
– Но больше всего мы любили тогда подсолнечный жмых.
– Это было лакомство, – засмеялся Он.
Обед продолжался в блистательном порхании улыбок.
Французы делают так: наливают коньяк, плюют в него и выплескивают таким вот типам в физиономию. Разным там коллаборационистам.
– Выпьем? – сказал я.
– Ваше здоровье, – ответил Он.
Подали шашлык.
Прожёвывая сочное, хорошо прожаренное мясо, я сказал:
– Конечно, это не “Арагви”, но…
– Совсем неплохо, – подхватил Он, кивая головой и словно прислушиваясь к ходу своих внутренних соков. – Соус, конечно, не “ткемали”, но…
Тут меня охватила такая неслыханная злоба, что… “Ах ты гурман! Ты гурман. Ты знаешь толк в еде и в винах, наверное, и в женщинах, должно быть… А ручку мою ты по-прежнему носишь в кармане?”
Я взял себя в руки и продолжал застольную беседу в заданном ритме и в нужном тоне.
– Удивительное дело, – сказал я, – как усложнилось с ходом истории понятие “еда”, сколько вокруг этого понятия споров, сколько нюансов…
– Да, да, – подхватил Он с готовностью, – а ведь понятие самое простое.
– Верно. Проще простого – еда. Е-да. Самое простое и самое важное для человека.
– Ну, это вы немножко преувеличиваете, – улыбнулся Он.
– Нет, действительно. Еда и женщины – самое важное, – продолжал я свою наивную мистификацию.
– Для меня есть и более важные вещи, – серьёзно сказал Он.
– Что же?
– Моё дело, например.
– Ну, всё это уже позднейшие напластования.
– Нет, вы меня не понимаете…
Он стал развивать свои соображения. Я понял, что Он меня не узнаёт. Я понял, что Он меня никогда не узнает, как не узнал бы никого другого из нашего класса, кроме Люки и Казака. И я понял, почему Он не узнал бы никого из нас: мы не были для Него отдельными личностями, мы были массой, с которой просто иногда нужно было немного повозиться.
– Ну где уж мне вас понять! – неожиданно для самого себя грубо воскликнул я. – Понятно, для вас еда – это что! Ведь вы же прямой потомок марсиан!
Он осёкся и смотрел на меня, сузив глаза. На пухлых его щеках появились желваки.
– Тише, – тихо произнёс Он, – вы мне аппетита не испортите. Понятно?
Я замолчал и взялся за шашлык. Коньяк стоял при мне, и никогда не поздно было в него плюнуть. Пусть Он только всё съест, и я заплачу!
Рядом с нами сидел человек в бедной клетчатой рубашке, но зато в золотых часах. Он склонил голову над пивом и что-то шептал. Он был сильно пьян. Вдруг он поднял голову и крикнул нам:
– Эй вы! Чёрное море, понятно?.. Севастополь, да? Торпедный катер…
И снова уронил голову на грудь. Из глубины его груди доносилось глухое ворчанье.
– Официант! – сказал мой сотрапезник. – Нельзя ли удалить этого человека? – Он показал не на меня, а на пьяного. – Во избежание эксцессов.
– Пусть сидит, – сказал официант. – Что он вам, мешает?
– Чёрное море… – проворчал человек, –
– Вы в самом деле считаете себя потомком марсиан? – спросил я своего сотрапезника.
– А что? Не исключена такая возможность, – кротко сказал Он.
– Марсиане – симпатичные ребята, – сказал я. – У них всё нормально, как у всех людей: руки, ноги, сердце с левой стороны… А вы же…
– Стоп, – сказал Он, – ещё раз говорю: вы мне аппетита не испортите, не старайтесь.
Я перевёл разговор на другую тему, и всё было сглажено в несколько минут, и обед пошёл дальше в блистательном порхании улыбок и в шутках. Вот Он каким стал, просто молодец, железные нервы.
– Да что это мы всё так – “вы” да “вы”, – сказал я, – даже не познакомились.
Я назвал своё имя и привстал с протянутой рукой. Он тоже привстал и назвал своё имя.
Того звали иначе. Это был не Он, это был другой человек.
Подали сладкое.
? Центральный, хотя и чуть замаскированный сюжет рассказа Василия Аксёнова “Завтраки сорок третьего года” (1962) – это борьба с живучим и под разными личинами прячущимся фашизмом [51] .
В купе поезда взрослый главный герой встречает человека, в котором опознает того, кто садистически мучил его и других одноклассников в пору их общего детства. Оно пришлось на военные годы, так что в ткань рассказа органично вплетается эпизод, описывающий, как герой со своим другом смотрят в кинотеатре тогдашние фильмы, в том числе эксцентрическую комедию Константина Юдина “Антоша Рыбкин” 1942 года (возможно, впрочем, что речь идёт о третьей новелле “Боевого киносборника № 3” 1941 года, в которой Антоша появляется впервые):
51
Очень важно сразу же отметить, что сталинизм Аксёнов, без сомнения, воспринимал как одну из личин фашизма. Подробнее см. об этом в замечательной работе: Жолковский А. Победа Лужина, или Аксёнов в 1965 году // Жолковский А. Поэтика за чайным столом и другие разборы: сборник статей. М., 2014. С. 412.
Я дружил с Абкой Циперсоном, и мы с ним часто ходили в кино – пролезали через угольную яму и устраивались на балконе возле аппаратной. Боже ты мой, Джордж из Динки-джаза, и Антоша Рыбкин, и жалкий, вечно попадающий впросак Гитлер, к которому только подойти, дать ему промеж рог – и дух из него вон [52] .
В фильмах про Антошу Рыбкина “жалкий, вечно попадающий впросак Гитлер” не появляется, но зато он получает “промеж рог”, например, в агитационной кинокартине Сергея Юткевича “Новые похождения Швейка” 1943 года, по своей стилистике чрезвычайно напоминающей фильмы про Антошу, или в новелле Евгения Некрасова “Сон в руку” из “Боевого киносборника № 1” 1941 года.
52
Отметим, что борьба юного героя с Гитлером описывается и в рассказе Аксёнова “На площади и за рекой”. Также эта тема возникает в его позднем романе “Москва-ква-ква”.