Глиняный папуас
Шрифт:
Громов угостил меня корюшкой. И сам тоже съел несколько рыбок с аппетитом. Квартира была большая, но в другие комнаты меня Громов не завел, а только к себе в бывшую детскую.
Когда мы съели корюшку, я вдруг спросил:
– А правда ли, что ты и тот мальчик одно лицо?
– Почти,- сказал тихо Громов.
– То есть как почти?
– сказал я.- Одно или не одно? А почти тут ни при чем.
– Почти одно, - сказал так же тихо Громов.
Я посмотрел на него. Лицо у него было серьезное и сосредоточенное на какой-то глубокой и не ясной для меня мысли, как
– Объясни, пожалуйста,- попросил я.- Я не понимаю. Меня Витька мракобесом называет и обывателем.
– За что?
– Все за это. За то, что я поверил тебе на слово. А наука, говорит он, не имеет права никому верить, даже на честное слово.
– Но ты же не наука,- сказал Громов.
– Все равно, я тоже не имею права верить. А я поверил. И за это Витька называет меня обывателем и даже мракобесом!
Громов улыбнулся.
– Ты, видно, очень не хочешь быть обывателем и мракобесом.
– Не хочу,- кивнул я.
– А чего же ты хочешь от меня?
– Хочу, чтобы ты предъявил доказательства и факты.
– Документ, что ли, хочешь от меня получить, что я и есть тот мальчик?
– Не документ. Зачем?
– сказал я.- Но хоть что-нибудь. Какой-нибудь пустяк. И я поверю. Я и так верю, но Витька не хочет. А надо, чтобы верили все.
– Скоро все поверят,- сказал Громов.
– Когда?
– спросил я.
– Когда мой отец и его сотрудники опубликуют все, что связано с археологической находкой.
– Но ты же не археологическая находка. Ты его сын. И ты не тот мальчик...
– Я почти он.
– Объясни. Ты мне обещал.
– А ты с теорией информации знаком?
– Плохо. У нас в школе не проходят.
– А у нас проходили.
– Где у вас?
– На космическом корабле, а потом на Земле в меловой период, где меня учили вместе с Заикой и Успевающим.
– Так ведь разве это был ты?
– Почти.
"Почти"? Я раньше не придавал никакого значения этому слову, считал его чуть ли не самым последним в русском языке. Но сейчас мне это слово казалось особенным и таинственным, как сам Громов. "Почти"... Это слово соединяло Громова с мальчиком, а через Громова и меня. Необыкновенное это быдо слово. Но тут я вспомнил о Витько, а заодно и о Девяткине с Десяткиным, гогочущих на всю улицу, и я спросил Громова:
– Если ты почти он, то ты, то есть он, должен помнить названия, которые дали пришельцы земным деревьям, рекам, зверям?
– Он помнит,- сказал тихо Громов.
– А ты?
– Я тоже.
Тогда я показал в окно на клон, росший возле самого тротуара, и спросил:
– Как называлось на их языке это дерево?
– Никак,- ответил Громов.- В меловой период на Земле еще не было таких светолюбивых растений. Они появились позже.
Я смутился и покраснел, словно уличил меня в невежестве не Громов, а сам мальчик. Но Громов, кажется, не обратил внимания на мою ошибку. Он даже не улыбнулся. Глаза его смотрели на меня внимательно и дружелюбно. И я подумал, что мальчик тоже вел бы себя на его место так же дружелюбно.
– Ну,
– Никак,- ответил Громов.
– Как же никак? Ведь небо же было и в меловой период?
– Не было,- ответил Громов.- Ни тогда, ни сейчас. Ведь "небом" мы называем то, что нам кажется, но чего нет на самом деле. А в их языке существовали названия только для того, что существует на самом деле.
Я смутился еще больше. И уже вопросов задавать не стал. Уж очень не хотелось мне опростоволоситься еще раз. Да и сомнения возникли - существовала ли тогда хоть одна вещь, которая существует сегодня?
Так ничего и не узнав, я ушел от Громова домой.
Опять моросил дождь. А на нашей улице, как я толькв сошел с трамвая, полил ливень. Пешеходы все испугались и стали нырять в чужие парадные, а я шел, не обращая внимания на дождь.
У меня не только с людьми, но и с вещами были хорошо налаженные отношения. И вес это было, наверное, потому, что я не задумывался об их происхождении. А после разговора с Громовым я стал задумываться о многом. А главное, мне очень хотелось изучить язык, на котором говорил мальчик и его родители. Ведь в этом языке не было слов и названий для тех явлений, которые нам только кажутся. Это был очень точный и очень умный язык.
Я чуть не проговорился Витьке о своем желании, по вовремя спохватился. Витька сказал бы мне:
– По английскому только что схватил двойку. Тебе ли изучать инопланетные языки?
Витька после того случая, когда я его увидел в очереди вместе со стариками и стройным интеллигентом, ходил смущенный и даже не заговаривал. Но однажды после уроков не удержался и спросил:
– Ну, как? Осудил или не осудил?
– Нет еще,- ответил я.- И вообще не собираюсь.
– Осудишь, - сказал уверенно Витька.
– Когда?
– Когда в тебе пробудится долг и сознание.
И тут Коровин стал меня просвещать и рассказывать про Джордано Бруно и еще про кого-то, кто боролся с суеверием и за это сгорел на костре. Рассказывал он долго, потом спросил:
– Ну, как, пробудилось в тебе сознание или еще по пробудилось?
– Не пробудилось,- ответил я.
Но Витька на этот раз проявил выдержку и терпение и ни разу не обругал меня ни обывателем, ни мракобесом. Тут я рассказал ему о своей последней беседе с Громовым и о необыкновенном слове "почти" и о языке мальчика.
Коровин выслушал меня и сказал:
– А доказательства? Где они? Может, все это выдумки и сказки? А потом, что значит это "почти"? Самое приблизительное и неточное слово. А ты же только что говорил, что у них даже для неба нет названия, потому что небо только кажется, а на самом деле его нет.
Трудно разговаривать с Витькой, а особенно спорить. Того и гляди, попадешь в расставленную им ловушку. Вот я, кажется, и попал.
– "Почти",- передразнил меня Витька.- Тогда я почти Наполеон, а ты изобретатель радио профессор Попов. А на самом деле? На самом деле мы обыкновенные школьники. И Громов тоже школьник, но воображает...