Глиняный папуас
Шрифт:
– Будут спрашивать eго согласия! Он ведь археологическая находка, экспонат. Ведь глиняного папуаса не спрашивали хочет он или не хочет натягивать лук.
– Может, потому он и выстрелил,- пошутил я.
– Мы об этом выстреле много раз спорили.
– С кем? С Витькой?
– Нет, с мальчиком. С копией этой. Он по теории вероятности много знает. И по теории игр. И говорить с ним очень интересно.
– Значит, он живой.
– Неизвестно. Скорей всего, нет. Но когда-нибудь мы узнаем.
– Когда?
– Когда
– Ну, а копия не может ему в этом помочь?
– Кроме одного - казаться мальчиком. Вот он и кажется... У отца, правда, есть одна идея, которая мне очень нравится. Иногда он думает, что это не копия, а сам мальчик. А за копию мальчик себя выдает, чтобы мы его не спрашивали, как он сумел прожить несколько миллионов лет. Может, это тайна далекой внеземной цивилизации. Так думает мой отец. И тогда у него возникает желание порвать ту часть диссертации, которую он уже написал.
– Я бы на его месте порвал. Ясно, что это мальчик, а не копия. И в музей его ставить нельзя. Попробуй-ка сам постоять не шевелясь в одной позе.
– Отец мой тоже иногда так думает. А иногда он приходит в отчаяние от того, что загадка почти неразрешима.
Мы постояли с Громовым в коридоре у шкафа, на котором торчало несколько желтых древних человеческих черепов. Было тихо и немножко загадочно и казалось даже, что черепа прислушиваются к нашей беседе.
Потом Громов сказал:
– На улице льет дождь.
И посмотрел на мои ноги в новых сандалетах.
– А мне казалось, что ты в ботинках пришел на микропористой подошве.
– Это не я. Ты ошибаешься. Это мальчик.
– А ведь верно. На его ногах я видел твои непромокаемые ботинки. Не бойся, не пропадут.
– Знаю. Но костюм в химчистке все-таки почему-то пропал.
– Случайное совпадение,- сказал Громов.- Или по ошибке выдали другому, спутав его с тобой.
– А не могли,- спросил я,- его случайно со мной спутать? Он так похож на меня, особенно когда был без усиков.
– Ты с ума сошел? Он никуда не отлучается, кроме прошлого.
– Значит, он может вернуться обратно в меловой период?
– Это еще нуждается в доказательстве. Но мы и это узнаем.
– Когда?
– Когда мой отец закончит докторскую диссертацию. Его приглашали в Сибирский филиал Академии наук. Там и без докторской с ним будут считаться. Но он отказался.
– А здесь? Разве здесь не считаются?
– Не особенно. И все из-за этой находки. Ее здесь считают почти за шотландского плезиозавра. Понимаешь?
– Понимаю. Думают, что все это липа.
– Ну, пока!
– сказал Громов.
–
На улице моросил дождь. Когда я подходил к дому, я невольно остановился возле газетного киоска. Там толпилась очередь за "Неделей", "Техникой молодежи", "Искателем" и другими остро дефицитными изданиями. Я невольно усмехнулся и подумал, что в дефицитных изданиях, которые они ждут под дождем, нет ничего про мальчика и по будет до тех пор, пока отец Громова не закончит свою докторскую.
– Где ты пропадал?
– спросила меня мать, открыв дверь.
– А что?
– Костюм твой нашелся.
– Какой?
– Который пропал в химчистке. По ошибке отдали другому. А он вернул.
– А тебе не описали наружность того, кто вернул?
– Мне это ни к чему. Наружность описывают, когда вор. А это был честный человек и все произошло по недоразумению.
Я много думал о судьбе мальчика (копии). Меня немножко тревожило его будущее. Неужели ему, действительно, суждено стоять в музее, не двигаясь, как все другие экспонаты, сохраняя одно и то же выражение лица и не имея права даже переменить позу? Все это как-то не укладывалось у меня в голове, но продолжало почему-то тревожить.
– Отчего ты такой унылый сегодня?
– спросил меня Витька недалеко от учительской.
– Ни отчего,- ответил я.- Просто так.
– Не выдумывай. По лицу вижу, что есть причина.
И тут я не выдержал, рассказал Витьке и про свои встречи с мальчиком и про свои опасения.
Витька выслушал меня, хмыкнул носом, а потом сказал бодрым голосом:
– Ничего с ним не станет. Постоит.
Меня просто удивило это равнодушие и бессердечие.
– А ты когда-нибудь пробовал стоять так в одной позе, как памятник?
– Но я же не копия, не находка, не экспонат. Я живой.
– Он тоже живой.
Витька оглядел меня с ног до головы, а потом покачал головой:
– Винтики не работают? Несешь антинаучную ахинею. Форменный обыватель!
– Живой он! За это я почти ручаюсь.
– Опять со своим честным словом! А факты? Доказательства? Аргументы?
И Витька круто повернулся и пошел не спеша в класс.
Действительно, он был прав. Но почему я не хотел с ним согласиться? Из самолюбия, из упрямства? Нет. Все было против меня и против мальчика, но я все-таки не сдавался.
На Витьку это все же произвело кое-какое впечатление, оставило след в его душе.
– Послушай,- сказал он мне на большой перемене.- Ты, кажется, говорил, что с ним там в кабинете великий русский путешественник Пржевальский?
– Не сам! Только портрет.
– Я знаю, что не сам. Сам давно умер. Я не к тому...
И Витька задумался. И лицо у него стало другое, совсем такое, какое было в больнице имени Куйбышева, в палате травм и несчастных случаев, после того, как в него попала стрела, пущенная глиняным папуасом.